Письма

Письма отцу и сестре 1777—1778 годов

1
8 мая 1777

   Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!


   Развертывая сие письмо, вы изволите угадать половину его содержания, а половину нет. Что я в Москве, это правда. Но в которой горнице сижу?.. наперед узнаю, что неправда. Я живу у Петра Семеновича,  в задней горнице, и постеля моя на лежанке, довольно высокой. Весь дом переделан и так хорош, как игрушка. Ежели бы я хотел доказать, что в своем слове прав, я бы еще предложил вам нечто. Например: о чем я теперь говорю? Пряжкой ли вы изволите парик застегивать или завязкой. Передо мной стоит парукмахер ген<ерала> Афросимова, который поговорить не любит и просит за оба парика, последнее слово, четырнадцать рублей. Но чтобы перестать врать, так я пойду опять назад и зачну снова. Вы изволили видеть, как я поехал. Невступно в 12 часов примчался я в Городню, чтоб разбудить трех мужичков, которым и в голову не впадало, что мне надобно ехать в Москву. Староста ямщицкий не любит, чтоб его будили, и взял с нас пеню за то, что рано встал, но я хотел бы найти кого-нибудь для любопытства, кто бы заснул с городнецким ямщиком. Это все рассказывать весьма нужно, но, еще я думаю, и забавно столько ж. В одиннадцать часов езды пробежал я сто верст. Но тут потише. На двух последующих станциях не нашел лошадей. Кое-как вымоля, бранью взял и мало толику палкой. А с Черной грязи ехал без ямщика, для того что он убежал в лес. — В самое сие время прогремел здесь гром. Все утро лил сильный дождь. А вот и еще дождь, а я хотел ехать обедать к Майкову. — Сильный гром. Льет величайший дождь, остался я. Дождь отнимает силы писать.
    Где я эдак переучился врать? Мне много писать важного, а я мелю чепуху. Вы не изволите знать, что дядюшка Матвей Артемонович меньшой здесь. Я у него ночевал и теперь только домой пришел. Он очень опечален, в Суздале весь распродался и едет налегке. Отправится в Тверь, конче, завтре. Нынешний день кушает у Федосьи Алексеевны,  а я у ней обедал вчерась. Она-то мне и сказала об нем. Федосья Алексеевна кланяется как вам, так и сестрице. И она также не очень весела. А дядюшка живет в доме Киреевского,  зятя сестры Федосьи Алексеевны. Он немножко раздражен на Ивана Матвеевича и, как кажется мне, хочет скрыть свою скуку, но не может. Ко мне очень ласков. Здесь купил карету в 120 р. и едет на своих.
    С университетскими всеми виделся, которыми также обласкан. В субботу был в Собрании,  где читал свою диссертацию и еще оды. Все сие так, как и две прежние пиесы, будет внесено в четвертую часть, которая еще не напечатана. Диссертацию, что касается до содержания и расположения, главная часть сочинения, ни словом не критиковали. Все касалось до риторического выражения мыслей и свойства языка. Некоторые им казались немножко новы и смелы. Но как это скрыть в стихах? В одах не приметили они ни одного слова или мысли, которая бы была им странна. Куратор был ими тронут и сказал мне, что я имею дар в лирическом. Он также благодарил меня вообще за пиесы. И просили, что ежели есть у меня еще из Горация переведенные, чтоб я им их сообщил. Тверскую историю также отдал, и она теперь у Миллера. Они думают ее напечатать особо с Чигиринским походом. Всего смешнее, как дело зашло о Ломоносове, и Мелиссино доказывал Миллеру, что он отнюдь не занимал у Гинтера, немецкого стихотворца,  и просил меня прочесть приведенный в диссертации пример: «Не мрак ли в облаках» и пр. Я стал громко читать, чтоб слышно было Миллеру, и как дошло до того: «На то ли вселюбезну Анну» и пр., все обернулись на меня, и я замолчал, а Мелиссино с Миллером потупились и стали говорить тихо. Простите мне, батюшка, что я к вам нынче так вздорно писал. Это только для того, чтобы хоть вас рассмешить. Нижайше прошу, будьте спокойны и веселы. Я целую с истинным моим почтением ваши руки и остаюсь навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга
Михайло Муравьев. 
1777 года мая 8 дня. Москва.

    Матушка сестрица, не именинница ли ты нынче? Мне это так на ум вспало. Ежели так, от всего сердца поздравляю. A propos.* Я вчера был в театре: представляли «Le bourru vertueux», ** а петит пиес: «Принужденная женитьба». Все актеры так возглашают affecté... «драж... жайшшийй мой!» etc.*** И Дмитревского нет. Слуга в петит пиес не смешон даже, а уж burlesque, **** как на игрище. Не прогневайся, что мало местечка. Где ж мне взять? Ах! матушка, пожалей. Впервые поеду на дрожках. А то раз в карете Федосьи Ал<ексеевны> ездил, а в театр в дядюшкиной. Je baise votre petite main.***** Голубушка моя! Татьяна, свет Петровна,  что ты забыта здесь, рука моя виновна. Не прогневайтеся: это, право, для вашей милости с почину стало. А то кусок хазовой. К сырсаку применялись. Просят рубль двадцать копеек. Valeas et****** шалеас. Ванька долгой пошел в деревню, и камзол ему куплен.

Перевод: 
* Кстати.
** «Добродетельный ворчун». 
*** деланно... и т. д. 
**** груб. 
***** Целую вашу ручку. 
****** Будь здорова и (латин.).
2
11 мая 1777
 
    Милостивый государь батюшка! Никита Артемонович!
Ваше милостивое от 8 числа писание я получил от Изъединова,  за которое приношу мою благодарность. Я вижу из него, что ко мне есть еще письмо и через почту, но я еще его не получал и для этого теперь же поеду на почту справиться. Дядюшка Матвей Артемонович нынешнее после обеда отправился в дорогу, и так вы будете иметь гостя в субботу. Я поеду отсюда послезавтре часу в десятом ввечеру, ежели только помешательства не сделают парики, которые, однако, сделать к сроку обещали. Анисим Титыч тому назад недели три как болен подагрою, однако теперь уж гораздо получше и прохаживается. Тетушка Федосья Алексеевна, у которой я раза два обедал, приказывает вам свое почтение. Третьего дня был я почти Целый день и обедал у Антона Алексеевича. Он вам приносит свое почтение. У него я набрал столько книг, что я счет потерял, и теперь их разбираю. Василий Иванович попрекал мне, что я не стал у него. Он тотчас узнал, что надписи мои,  так, как и Антон Алексеевич. Яков Борисович принял меня очень ласково, отвез в карете; нынче прислал мне ее на целый день. У него я и обедал нынче. У дядюшки я ночевал две ночи и почти во все это время был. Только сделайте милость, не ожидайте меня прежде как ввечеру воскресеньем, затем что я и сюда приехал в семь часов. Проклятые две ближние станции уведут но крайней мере четыре лишних часа. Я вас нижайше прошу быть веселыми, и ежели бог совершит мои желания, так вы будете здоровы. Простите мне, батюшка: я спешу писать и сам лучше все расскажу, нежели через письма. Я ожидаю с искренейшим почтением вашего родительского благословения и остаюсь навсегда, милостивый государь батюшка, ваш нижайший слуга и сын
Михайло Муравьев. 
1777 года мая 11 дня. Москва.

    Матушка сестрица! все ли ты здорова? весела ли ты? Я тебя прошу для твоего брата, которого ежели ты любишь, так и послушаешь, не будь скучна. Я здесь, когда у меня спрашивают, каково в Твери? лгу на ваш счет и иногда идучи выдумываю. Куды как весело? Faites, ma chère, que notre papa ne s’ennuie pas. Je vous prie, je baise votre main de tout mon coeur.* Я нынче y Мелиссина опять говорил по-италиански с греческим архимандритом.
Матушка Татьяна Петровна! Здравствуй!.. Прощай.

Перевод: 
* Постарайтесь, любезная моя, чтобы папенька наш не скучал. Прошу вас. От всего сердца целую вашу ручку.

3
26 июля 1777

    Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
    Я не знаю, получите ли вы или, по крайней мере, как скоро получите письмецо сие, которое пишу из Хотиловского яму и посылаю с извозчиком к Миллеру  в Вышний Волочок, чтоб он его к вам привез. Дорога моя до Вышнего была довольно хороша. В одиннадцать часов приехал я в Торжок и пил кофе в тамошнем трактире; оттуда отправившись, часов восемь в вечеру приехал я в Вышний. Дождь шел беспрестанный, и солнца я не видал, выехав из Твери. Перед Вышним, не доезжая верст за десять, зачала ломаться шина на правом переднем колесе; с нуждою его перевязывали, гвозди повыскакали, и оно совсем отдираться стало; в другом колесе выскочила чека. Кое-как доехали в город и остановились у кузниц, которые на краю города. Призвали кузнецов: придачи к нашей шине просят полтину. Мы подавать двадцать копеек и так далее, ничто не помогло: на чем остановились, — напрасно бранились, напрасно кричали, — дать принуждены. Между тем, как я обмок и озяб и плащ до половины был забрызган, вздумал я идти в трактир и плащ скинул. При кибитке остался Ванька, а я с ямщиком пошел в трактир, где подали мне чаю. Между тем колесо поспело, и ямщик, который, проводив меня, шел назад к лошадям своим, встретился уже с Ванькою, который кибитку везет к трактиру и к почтовому двору, который тут напротив. Покуда зачали мазать колеса, Ванька пошел с старым ямщиком ко мне в хоромы о прибавке денег к прогонам спроситься. Пришел назад — плаща уж и нет. Вот какое наше несчастье! Милостивый государь батюшка, не извольте на нас прогневаться. Мы не знали и теперь не знаем, что делать. Тьма такая, что хоть глаз выколи; мне сказали, я прибежал, уж никого нет у кибитки, дождь идет ужасный, Ванька пошел к ямскому управителю, который судил, судил, да сказал, что ему делать нечего; и так мы погоревали, да и поехали, я думаю, часу в первом ночи. Всю ночь ехали до Хотиловского, где я пишу: тридцать шесть верст, дорога прескверная. Нижайше прошу, батюшка, отписать в Вышний к городничему Ивану Крестьяновичу Гартунгу, чтобы он публиковал через полицию о плаще, что, ежели кто найдет, к нему бы приносил, или бы и приказал поискать по избам. Мы думаем, не сронил ли Ванька его, как ехал из кузниц к почтовому двору. Но он говорит, что помнит его, уж приехавши к почте. Нижайше прошу, батюшка, простите мне мое несчастие и сами не сокрушайтеся. Я, слава богу, здоров и только о том печалюсь, что вам дал причину сокрушаться. В прочем, прося вашего родительского благословения и желая усерднейше вашего любезного здравия, остаюсь навсегда с глубочайшим почтением, милостивый государь батюшка, ваш нижайший слуга и сын
Михайло Муравьев. 
1777 года июля 26 дня. Тверь.

    Матушка сестрица Федосья Никитишна, сделай милость, не печалься, матушка, обо мне и попроси батюшку, чтобы он не печалился. Голубушка! видишь, какое мое несчастие. Право, ума не приложу. Но я буду утешен, ежели узнаю, что батюшка на меня не гневается и вы не скучны. Дай бог, чтобы вы не приметили моего отсутствия. Баба здесь принудила меня приказать сварить молока: не отговоришься на большой дороге. Матушка, голубушка, что мне делать? Пожалуй, попроси батюшку, чтобы послал в Вышний к городничему. Люби меня, матушка, и не скучай. Фавушку не оставь, матушка.

Татьяне Петровне мой поклон. Видите, каким помелом пишу; право нельзя.

4
31 июля 1777
Санктпетербург 1777 г. июля 31 дня.

    Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!
Наконец имею удовольствие донести о моем в Петербург прибытии. Приехал я вчерась по утру, часу в осьмом, слава богу, благополучно, для того что маленькие беспокойства и 
замедления, в дороге почти неминуемые, на счет противного ставить почти не можно. Павла в Крестицах покрали на четыре рубли: тут принужден был простоять — два дни меня дожидался; однако не дождался. Я его нашел в Бронницах плачущего. Нашлись люди, которые, сжалясь на слезы его, овса и сена по нескольку ему давали, так лошадь не исхудала. Сколько стоило мне труда сыскать кого-нибудь из бронницких ямщиков, чтобы съехать на Полосы! Это было после обеда 27 числа. День был прекрасный, так все были на сенокосе. Особливо же как время стоит дождливое, так эдакова дни им ни за что променять было не можно. Почтовый сержант, спасибо ему, зная приключение Павлушкино и наслышавшись, может быть, о дядюшке, много мне помогал. Он, наконец, нашел мне богатого мужика, который взял дорого, да делать было нечего. Показалось, так будучи близко и ваше письмо к тому же имевши, не заехать было бы не рассудительно <и> скупиться, дал 1.80 коп. и в тот же вечер приехал на Полосы. Принял дядюшка  довольно ласково. Он только что четыре дни как приехал с Ряжску, и упражнение все его состоит теперь в экономии. Сено грабил сам. У него один полевой сержант, дворянин, и плотничный мастер с женою и дочерью. Вот сколько обстоятельств! На другий день так мы разговорились о тверском житье, о воспитании Ивана Матвеевича,  так ко мне был милостив, что пересказать вдруг не можно. Я ему писал письма кое-какие, — к Олсуфьеву,  напр<имер>. Дал мне для перевозу к Ивану Матвеевичу ассигнациями 200 руб., небольшое ружье, атлас и книгу архитектурных рисунков. Спрашивал о вас, о сестрице; как я зачал говорить про долг наш, он ничего не ответствовал. Что касается до дядюшки Матвея Артемоновича меньшого, я, говорит, не знаю, что делать, деньги у меня теперь все по людям, четырнадцать тысяч у Яковлева, семь тысяч у <пропущено слово?> как у архерея. — Напрасно говорят, что переменение климата имеет влияние и на свойства наши: и под петербургским небом столько же я люблю останавливаться на подробностях, как и при волжских берегах. Хотя и поневоле, я перебегу несколько приключений дорожных и мало значащих, чтобы поберечь места петербургским. Вчера был все дома. Иван Матвеевич,  будучи квартирмистром и, следовательно, имея нужду в верховой лошади, приборе и пр., а будучи не в состоянии жалованьем исправиться, сказывается больным и не живет в лагере. С ним препроводил я день. Нынче, в моем дезабилье — для того, что еще мундира не было, — ходил к Сергею Александровичу,  который вам за письмо благодарит и мне, сколько силы будет, помогать обещался. Спрашивал, для чего я еще не остался: отсрочили бы. Судили про подполковника. Служить очень не авантажно: сам всякий день и очень рано в строю, и бегает, как ефрейтер, строг и горд до чрезмерности, и принуждением выше сил отнимает охоту и рвение к службе. Был потом у Леонтьева,  он просил ходить к себе, разговаривал о Твери. Подполковник поехал в дивизию и будет в четверг. Обедал с Иваном Матвеевичем у Аннибала весело и с десятком италианцев. Иван Абрамович вам приказывал засвидетельствовать свое почтение, меня просил ходить часто к себе. Бумага моя не будет с мой день, и вечер остается неописанным. Был у Миллера,  у Петрова  с письмом был дядюшки, да не застал, пришел домой. Павлушка приехал благополучно, и теперь разбираемся. Целую вашу родительскую руку и остаюсь на веки ваш нижайший сын и слуга
Михайло Муравьев. 

    Матушка сестрица, Федосья Никитишна, желаю тебе от всего моего сердца, чтоб ты была здорова и довольна собою и мною. Вот, у вас на той стороне не скушно. Я теперь где иду по улице, так сердце tic-toc, tic-toc. Скоро пройдет эта глупость, чуть ли не завтре, как скажут: нутка, покажи, парень, свой провор. Est-il possible que notre cousin me demandait entre autres choses: «Est-il vrai, dit-il, ce que j’ai entendu, que l’on recherche déjà votre chère soeur?» — «Qui vous l’a dit, mon dieu?..» — «C’est Werdereffsky». — Adieu.*

Иван Матвеевич хотел к вам нетерпеливо писать, да его увел один италианский с Аннибалом живущий офицер.

Татьяне Петровне поклон.

Перевод: 

* Поверишь ли, наш кузен спросил меня между прочим: «Правда ли, — сказал он, — то, что слышал я, будто бы уже сватают милую вашу сестрицу?» — «Кто вам это сказал, бог мой?..» — «Вердеревский». — Прощай.
5
3 августа 1777
1777 год. Санктпетербург, августа 3 д.

    Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!

    Я думаю, что вы уже изволили получить одно мое письмо, хотя и не в настоящее время. Понедельничная почта упредила его, так оно послано на вторничной. И я боюсь, чтобы сие замедление уже не приключило вам беспокойства. В чем у вас, батюшка, нижайше прошу прощения. Ваше милостивое письмо от 26 и<юля> я получил третьего дня и уже некоторые письма разнес. Я не могу не быть доволен приемом господ майоров. Федор Яковлевич по-старому ласков: расспрашивал у меня о вас и уверял, что он всегда рад будет оказать свое усердие вам в рассуждении моей пользы; потом спросил у меня, явился ли я к Николаю Васильевичу, — а это было в самый день моего срока, так я сказал ему, что я уже не один раз был у него и пашпорт свой уж отдал капитану-поручику князю Александре Ивановичу Лобанову-Ростовскому. Для того что нынче в Кадетской роте и при школе офицеры, и сей отправляет все полковые нужды по роте. Он родной племянник жены нашего подполковника и человек, как сказывают, взыскательный; но я еще до сих пор причины не имею пожаловаться, будучи им принят учтиво, и теперь еще отнюдь не обеспокоен. Я подал также Федору Яковлевичу письмо от дядюшки Матвея Артемоновича; он, прочетши, сказал, что дядюшка сам, будучи здесь, не мог выпросить Ивана Матвеевича у князя в сержанты, так напоминание от меня еще будет слабее; не лучше ли подождать до тех пор, как вступит в службу. Г. Шипов приказал вам благодарить, и как он говорит обыкновенно ласково, так и сказал, что во всем, где только он будет мне полезен, я могу требовать от него всякого вспоможения. Спрашивал, давно ль вы в Твери и пр. Князь Петр Алексеевич приказал вам кланяться и также уверял в продолжении своей благосклонности. Он уж ныне не очень входит в полковые дела, хотя еще иногда и дежурит. Государыня, сказывают, милостиво с ним разговаривая, между прочим сказала, что она имеет для него особливое место и что он может теперь не столько в полку трудиться. Подполковника ждали вчерась из дивизии. У Федора Михайловича я обедал третьегодня, но как к нему приехала сестра Татьяна Михайловна Флорова-Багреева и поэтому они все новоприезжими заняты, так я и не успел с ним переговорить о перстне, что меня препятствует так скоро отправить Павлушку. Нынешний день только убрался идти, чтоб разносить письма, дождь пошел и поневоле остановил дома. Флорова-Багреева вам кланяется и извиняется, что не заехали, будучи нездоровы, хотя и была намерена неотменно. Вчерась познакомился я с Поповым и был у него с письмом Киприана Ивановича,  которому я и благодарю за сей случай и прошу объявить мое почтение. После обеда иду на Васильевский остров к Ивану Матвеевичу с письмами и, ежели удастся, зайду к Докучаеву для переменения векселя. Чтоб Павлушке дать между тем упражнение, я купил несколько товару, и он шьет сапоги для Ваньки. Строи в кадетской роте на сих днях кончатся, и ежели есть, так уже только, как говорит капитан-поручик, для смеху. Как я был последний раз у Николая Васильевича, так он отдавал ротному писарю переписывать не знаю какие-то установления для нашей школы. Сколько можно сначала приметить, Ник<олай> Вас<ильевич> человек очень медленный и нерешимый. Он еще и в свою контору ездит. Сергей Александрович перенес всю сию перемену так, сказывают, что не дал приметить своего упадку. Списки истории,  которую преподавал в школе Еллерт, бывший тут учитель, погубили его в мыслях кн. Николая Васильевича. У меня теперь столько, хотя маловажных, известий, что, наполнив ими письмо, еще множество их в остатке имею. Но как их истощить не можно, то лучше буду говорить с вами о том, что меня более касается.
    Я слава богу, здоров и живу с Иваном Матвеевичем; упражнения мне никогда не достанет, но только нет довольно времени. Я хотел бы теперь у всех быть, у кого надобно, да никак скоро успеть не можно. Я полагаю надежду на бога, которого о том только и прошу, что вы будете здоровы и сколько можно не скучны. Общих здешних новостей я почти не знаю. Нижайше прошу, милостивый государь батюшка, о продолжении вашей ко мне драгоценной милости. А я с глубочайшим моим почтением уповаю вашего родительского благословения и остаюсь на веки, милостивый государь батюшка, ваш покорнейший слуга
Михайло Муравьев. 

    Матушка сестрица Федосия Никитична! За ваше любезное писание приношу мою благодарность. Строки сии не могут уже мне дать знать ничего нового. Я знаю ваши мнения, ваши чувствия. По крайней мере, льщусь так: вы любите меня и вы знаете, что бы я вам не поверил, ежели бы мне утверждали противное. — Прости, матушка сестрица, я чувствую, что это гордо. Мое заблуждение велико. Тот не заслуживает любви вашей, кто цены ее не знает: я ее знаю. И прошу вас, матушка, меня любить, хоть только для того, что твоей души это достойно, это сродно. Ну! Я заврусь. Прощай. Que notre cher père ne s’afflige pas: faites-moi cette grâce.*

Татьяне Петровне поклон. Елагина ни Муравьевых нет в Петербурге.

    Я вам, милостивый сударь дядюшка, имею честь донести, что я, слава богу, здоров и приношу мою нижайше благодарность за ваше ко мне напоминание, и прошу покорно и впредь меня своею милостью не оставить. Остаюсь с моим должным почтением завсегда покорный слуга
Иван Муравьев.

    Я вам, матушка сестрица, сие свое покорное почтение приношу и остаюсь завсегда ваш покорный слуга
Иван Муравьев, князь Акоповский, а как княжество в Польше, так за незнанием языка не еду туда.

Перевод: 
* Пусть наш дорогой батюшка не печалится: сделай мне такую милость.

6
7 августа 1777

Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!


    Нынешнюю почту не имел я счастие получить от вас писем и не знаю, дошли ли к вам мои два, отсюда писанные. Первое не успел я в настоящее время отослать на почту в понедельник и отослал уж во вторник, для того что на немецкой в вечеру не приняли. Я опасаюсь, чтобы сие неполучение в настоящий срок не приключило вам тщетного беспокойства и прошу в том извинения. Я, слава богу, здоров; упражнение мое состоит по большей части в разнесении писем, которого еще и теперь не кончил. Многие живут по дачам, других не застаю, а при том же и не многих разом обойдешь по утру. Князю Александру Алексеевичу  успел письмо ваше подать перед тем, как садиться в карету. Князь Михайло Мих<айлович> Щербатов довольно хорошо меня принял и приказал вам кланяться; быв у него, заходил к его сыну, который мне прежде знаком. От Завороткова слышу, что наш капитан-поручик после, как я у него был, хорошо обо мне отзывается: это меня немножко порадовало и потому, что о нем сказывают, будто он строг, и потому, что он подполковнику родня. Князь Николай Васильевич третьегодня поутру уехал к Никите Ивановичу Панину, и я часом опоздал его застать для того, что прежде был он в дивизии. Завтрешний день вступят кадеты в школу. Дежурить будут у нас офицеры, а при них сержант, унтер-офицер и ефрейтер. Нынче был между прочих и у Анны Андреевны,  которую раза по два не заставал дома. У ней сидел долго и разговаривал. Она мне предлагает ехать с ней на завтрешний день в Петрушкино. Видно, что Барышникова нет. Я не знал, что ей на это сказать, однако обещал стараться получить позволение. Она просит, чтоб я к ней часто ходил и по обыкновению ласкова. Живет теперь в доме Александра Андреевича для того, что свой каменный в Большой Морской переделывает. Александр Андреевич и с женою уехал в деревню. Между тем, как я ходил по утру, ко мне приходил Ханыков,  с которым я еще не успел видеться и который, я не знаю почему, спроведал, что я здесь. Также присылал ко мне Николай Иванович Новиков просить к себе, не знаю для чего. Но без меня не спросили, где он стоит, и так я послал проведать. Дни с четыре тому назад, как я нечаянно встретился на улице с Николаем Александровичем Львовым, который тогда дни два еще, как приехал из чужих краев, живет по-прежнему у Бакунина, который в отсутствие Никиты Ивановича сам по иностранным делам своего департаменту докладывает государыне. Николай Александрович очень доволен своим путешествием: он имел случай удовольствовать свое любопытство, особливо в художествах, которым он и учился. Михайло Федорович прислал прошение о увольнении его еще на зиму, что<бы> лечение свое кончить путешествием в Италию по совету докторов. Хемницер с ним: он, сказывают, прогуливался в Париже с Руссо. Государыня вчерашний день изволила приезжать в Петербург для Преображенского праздника и кушать в Летнем дворце, откуда через сад проходила на набережную пешком. Недавно видел я стихи г. Рубана к Семену Гавриловичу Зоричу, за которые получил от государыни золотую табатерку с 500 червонных. Не можно вообразить подлее лести и глупее стихов его. Зачинает с Илии пророка, которого равняет шведскому королю, а Зорича Елисею. Пишет, что, как шведский король облек его геройскою славою, Зорич наш и удивился. Какая прекрасная позитура! Я бы хотел посмотреть: просит Зорича, чтобы он явленную добродетель всегда оказывал и продолжал. — Нельзя всего перечесть. Со всякого стиха надобно разорваться от смеху и негодования. В Тверской семинарии лучше делают стихи. Шведский король, сказывают, отозвался к государыне, что он ее волю исполнил, дав Зоричу орден Меча; но как она известна, что это первенствующий орден, так с тем, что он надеется его видеть скоро в чине, достойном оного. Я нынче так, как и всегда, заговорился. В прочем, прося усерднейше бога о здравии вашем, желаю получить нетерпеливо ваше милостивое писание и в надежде вашего родительского благословения остаюсь нав<еки> с глубочайшим почтением, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга
Михайло Муравьев. 
1777 года августа 7 дня. С. Петербург.

    Милостивая государыня матушка сестрица, Федосья Никитишна! Вот изволите видеть, как я поживаю! Вить видно, что я... я; а больше ничего. Из полку меня тронуть боятся. На караул у нас не ходят. Авось ли проживем. Вчерась и третьегодни обедали мы с Иваном Матвеевичем у Ивана Матвеевича на Васильевском славном... О Тверь! и славная нагорна сторона, ты Волгой матушкой, не чем же вить, славна; славна, славна и здесь не слышна <поливою>, покорный ваш слуга, с Фонтанкой и Невою... В Париже нынче мужчины убираются в две пукли в ряд над ухом и третью, как женщины носят, висячую за ухом. Это постоянные, а щеголи по восьми на стороне. Кошелек сплощен с обеих сторон и близко подвязан. Пряжки серебряные через всю широту ноги, плоские, толстые, параллелограмом. — Анна Андреевна спрашивала о вас, привыкаете ли вы ко Твери, не скучно ли и играете ли на клавирах; мне говорит, что она радуется будто, видя, что я не так углублен в стихотворство. Это что за задача?

Татьяне Петровне мой поклон.


7
10 августа 1777

Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович!


Тотчас после отправления моего прежнего письма получил я ваше с приобщением другого, от Тимофея Ивановича к его племяннику, которое я и отнес. По отпуске того письма вы еще не изволили получать ни одного от меня, а я и с дороги писал к вам дважды: один раз из Хотиловского яму, с трактирщиком Миллером, другой из Валдай. Павлушка все еще здесь: медленность сия происходит от Федора Михайловича. Вчерась нарочно затем пошел я к нему обедать: говорит, что недосуг ему, за домашними хлопотами и для того что у него гости, переговорить с ювелиром. Пятьдесят рублей он уже уступил и с тем, что ежели еще не нравится перстень, так он его берет назад. Федору же Михайловичу кажется, что тут передано 20 или 30 рублей, за эту сумму и отдавать назад, казалось бы, не для чего. Что касается до серег, сказывает Федор Михайлович, все ценят их здесь в тысячу рублей, и сама княгиня Юсупова, которая всегда весьма дешево покупает бриллианты, за находку почитает купить сии за 800. Мария Ивановна приказала отписать, чтобы их иначе и не писать за сестрицею, как в тысяче рублей, что никто за обман почесть не может. Нынче должен я еще к нему идти. До сих пор не имею я еще никакой должности, но в понедельник вступят в школу. На сих днях отпросился было я на день у капитана-поручика, чтобы ехать на дачу с Анною Андреевной, но, пришедши к ней рано, ее уже не застал и остался дома. Вместо того то утро просидел я у Новикова. Тогда же был у князя Козловского: он принял меня очень учтиво и предлагал мне свои услуги, ежели я хочу перейти в другий полк или чего другого от него потребую. Стороною слышу я, что он друг Зоричу. «Ученые ведомости»  еще по сих пор не выходили; а нынешнюю неделю выдет их четыре нумера, и как я слышал, то сим они и кончатся. Издатели их неизвестны и не хотят открываться. Я не спрашивал Новикова, но Херасков говорит, что он отпирается. У Хераскова был нынешнее утро: он по-прежнему ласков и просил меня к себе ходить. Приглашает меня также приступить к собранию, которое издавать будет Ежемесячное сочинение, состоящее из переводов, которых вообще материя должна принадлежать или к морали, или к истории. Новиков предложил мне переводить Боэция консула римского о утешении философии, сочинение, смешанное с стихами и с прозою. Херасков проживет здесь до декабря. Спрашивал меня о надписях, о которых, говорит он, тотчас узнал, что мои. О Майковых говорит: не так-то чтобы. Майков издал пастушескую драму, «Деревенский праздник» в двух действиях. Прасковью Глебовну раз шесть или семь не могу застать дома, и письмо принужден был отдать девке. Она живет у Полторацкого во флигеле, где мы жили. Вчерась у Федора Михайловича взял я 25 рублей из числа оставшихся 214 руб<лей>. Он давал мне и сто рублей, да я попросил двадцать пять. Я по списку 79-тый человек. Строи уже кончились. Вот сколько написал я вздору о себе, и тут еще не все; но я никогда не кончу, ежели все писать. Каково вы изволите поживать? Мне нельзя требовать так же поденно знать, где вы были и что делать изволи<ли>, но, по крайней мере, нижайше прошу уведом<лять> вообще. Я вить теперь сам тверитянин и принимаю более участия в ее приключениях. Лучше, нежели знать об этом, хотел бы я знать о вашем мне драгоценном здравии. Дай господи, чтоб оно ненарушимо было. В прочем, прося вашего родительского благословения, остаюсь навсегда с искреннейшим почтением и преданностью, милостивый государь батюшка, ваш нижайший сын и слуга
Михайло Муравьев. 
1777 года августа 10 дня. С. Петербург.

    Матушка сестрица Федосья Никитишна! Желаю вам от сердца удовольствия и здравия. Дай бог! чтоб вам час от часу неприметнее казалось мое отсутствие. Я счастлив чрезмерно, что могу говорить так гордо, а за сию гордость должен благодарить вам. Ежели будете писать в Берново,  отпишите мое нижайшее почтение. Особенно Любови Федоровне. Сколько бы она меня обязала, ежели бы вздумалось ей погостить в Твери!.. Вышедшее сочинение Мармонтелево «Les Incas»  * я еще не читал. Говорит Михайло Матв<еевич>, что слог прекрасен, но целое и расположение не могут в своем роде равняться со сказками. Оно в прозе, хотя и стихотворческое. Есть трогающее, и очень. Прощайте. Татьяне Петровне приношу мое благодарение за старание о Фавушке и за известие о Бижутке; но жива ли она?


И я вам, милостивый государь дядюшка, при сем свое почтение приношу; то же и сестрице Федосье Никитишне, прося меня <в> своей милости содержать и оставить. С моим должным почтением, милостивый государь дядюшка, покорный слуга
Иван Муравьев. 

Перевод: 
* «Инки».

8
14 августа 1777

Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович! 


    Вот уже тому две недели, вчерась минувшие, что я живу в Петербурге, а вас не вижу уже близко трех недель. Во все это время получил я от вас только два письма. Не подумайте, батюшка, чтобы я осмелился вам в этом упрекать. Нет, мне только прискорбно то, что я не известен о вашем здравии. Вы сами изволили меня приучить к вашим письмам: так, когда не получаю, вздумается иногда, что вы на меня гневаетесь. Я оставил вас столько ко мне милостивым, что перемены так скоро я не опасаюсь. Вы совершите мое искреннейшее удовольствие, когда в этом сами уверить изволите. Я не могу теперь много писать по моему обыкновению затем, что боюсь опоздать на почту. Ювелир перстень принимал без малейшей отговорки. Двадцать человек, говорит он, будут на него охотников, а я только вам (т. е. Федору Михайловичу) в угодность так уступил. Деньги подождать полторы недели. Итак, мы рассуждали потом с Федором Мих<айловичем> еще о перстне. Я Павлушку столько остановил для перстня, а теперь еще ждать. Он показывал перстень Татьяне Михайловне. Она говорит, что недорого. Я также носил его к Прасковье Глебовне: у нее точно такий дан 250 руб., и говорят — еще не дорог. Мы решились, наконец, его оставить. Павлушку отправлю завтре, что свет. С ним посылать перстень поопасся по нынешнему воровскому случаю по дороге. А берет у меня его Татьяны Михайловны сын Аполлон Никифорович Флоров-Багреев. Он едет через Тверь. В школу вступили нынче: нам воля, ежели хотим и где хотим, учиться. Вчерась обедал я с Лепехиным у Прасковьи Глебовны. Нынче у Хераскова, который вам кланяется. Он до меня очень добр, всем домом я обласкан, больше быть нельзя. В прочем, прося вашего родительского благословения и желая ненарушимого здравия, с глубочайшим почтением остаюсь, милостивый государь батюшка, ваш нижайший слуга
Михайло Муравьев. 
1777 года авг. 14 дня. С. Пет.

    Матушка сестрица, желаю здравствовать. Люби меня, ежели ты любишь напоминания. Я всякий день в делах — и в каких? Туда, сюда. И веть ради. У Хераскова <столь>ко новых книг, брошюр. Г. Дорат выдал комедию «Les prôneurs», * где всех писателей портреты руга<тельные>.

    Сестрица! Нынче барыни носят высоко тупей по-мужскому. Он весь ровен, рогов нет назади, верх немного вперед выгнут. — Фавушку береги, матушка, да вели вымыть.

Здесь в Питере английская герцотиня Кингстон.3

Татьяне Петровне поклон.

Перевод: 
* «Пустомели».

9
15 августа 1777

    Милостивый государь мой батюшка! Никита Артемонович! Ваше милостивое от 9 числа сего месяца пущенное письмо получил я только теперь. И приношу за него мое нижайшее благодарение. Павла, наконец, отправляю. Я его задержал долго и без пользы. Во вчерашнем письме моем увидеть изволите прежде получения сего, что ювелир перстень берет очень охотно назад, но что я немножко остановился на том, отдавать ли его или нет. Федор Михайлович заключает также по скорому его согласию, что неотменно перстень цены своей стоит. Все, которым он показыван, того же мнения. У Прасковьи Глебовны словно такий же перстень дан двести пятьдесят рублев. И еще доставлен он ей как недорогой. Татьяна Михайловна Флорова-Багреева так же судит. Мое затруднение в том, скоро ли найдешь перстень, найдешь ли ровно в ту цену, — а покупать вить положено неотменно. При том, чтоб и совсем не быть обманутым, думая купить дешево. Что касается до серег, то сказывал Федор Михайлович, что Измайлов, который сам знаток, призывал другого ювелира и заказывал точно такие же себе сделать. Ювелир попросил 1300 рублей, и доторговались до 1200. Вы изволите писать, чтобы перстень мне до своего отъезду оставить. Но как это будет долго, то я отваживаюсь послать его с Аполлоном Никифоровичем Флоровым-Багреевым. Он едет через Тверь, а отправляется завтре, ежели не отложит. Что касается до денег, украденных у Павлушки, то это сущее несчастие и которого предупредить почти было не можно. Украдено же 3 рубли и 75 копеек. О хозяине сказывают обыватели, что человек добрый, а кладут вину на присяжного ундер-офицера, который у него поставлен. Павлушка сам помнит, что, как он на кибитке вынимал деньги из мешка и пошел с ними за дегтем, жена этого присяжного высматривала из сенного окошка. Как все это принадлежит к обстоятельствам моего путешествия, то я вас прошу все это мне собственно простить, чтобы не понес бедный человек вашего гневу для меня. Вчерась приехала Христина Матвеевна Аннибальша,  и Иван Матвеевич зовет меня сегодня к ней. Обедал я вчерась у Михаила Матвеевича Хераскова, где были также Петр Матвеевич с женою и княжна Урусова. Случай быть у него часто льстит мне ос