Главным событием 30-летия «Персоны» стал спектакль в постановке Павла Володина в соавторстве с Денисом Гордеевым «Я могу говорить», премьера которого состоялась 3 февраля в ДК профсоюзов. В этом спектакле стихи авторов «Персоны» нашли оригинальное воплощение в органичном синкретизме слова, визуального образа, пластики, музыкального звучания, авторов и зрителей.
Своеобразным эпиграфом для этого спектакля-«манифеста» стала знаменитая «цитата» из «Зеркала» А. Тарковского, давшая название постановке. У Тарковского этот эпизод с излечением от заикания с помощью гипноза означал, что пришло время для того, чтобы озвучить свой жизненный и душевный опыт, проговорить давнюю боль, семейную драму, но не просто суметь об этом впервые сказать вслух, а говорить на языке искусства, преобразить и тем самым излечить.
30 лет существования творческого сообщества – достаточный срок, чтобы осмыслить свой опыт – проживания истории, литературной традиции, отношения с окружающими, мук творчества – и заговорить в полный голос тем, «кто ветер дыхание ор превращает в искусство / верит в чувство которому в общем названия нет / если это конечно и есть настоящее чувство» (Э. Кирсанов).
Центральным арт-объектом постановки стало дерево, в декорациях которого разворачивается представление (детище художника-постановщика Сергея Морозова). Ствол – сложная, разветвленная металлическая конструкция, крона – белые листы бумаги.
Это древо познания добра и зла, яблоко на нем – отдельное произведение искусства – модель земного шара. С ним связан мотив изгнания из Рая Адама и Евы. А из кроны наблюдает за происходящим Всевидящее око. Всевышний не страшен, по С. Пегову,
Бог не играет в кости, не ходит в гости, не носит трости,
Не умирает от скуки, не нуждается в кровле, и не хромает
И если от нас к нему перебросить мостик,
Он накормит малиной, расскажет сказку, покатает нас на трамвае.
Бог – это бабушка Люба, жена капитана, бухгалтер Облисполкома,
Вспоминаю Её изнурённый жизнью избыток сердца.
Она отошла тяжело болея в одной из двух наших комнат –
В небо там до сих пор приоткрыта дверца.
Бог – это бабушка Люба, поверьте, никак иначе –
Горе тому, кто не понял меня и в мыслях Её охаял.
Бог – это смуглая кожа Её и сорняки на даче –
Там, где с лопатой Она грядки копает совсем сухая.
Бог – это ласковый прут, что в детстве хлыстал по жопе –
За то, что купался в фонтане – в любви, не в злобе.
Бог – это мама моя в бабушкиной утробе,
Голубые глаза и ладоней Её мозоли.
Последние десять лет бабушка Люба жила в деревне
С прабабушкой Настей. Внутри временного шва.
Я приезжал туда наносить воды и смотреть деревья.
Господи не уходи от меня, как Она ушла.
В этом Эдемском саду с Адамом и Евой произошла не вселенская катастрофа, началась такая жизнь, которая и позволяет человеку, пройдя через разные испытания, стать самому творцом.
Их путь – возвращение в Рай. Он несложный, можно добраться на автобусе. Но Рай – населённый пункт, представленный в стихотворении А. Костылёва, антиутопически вывернут:
В деревне Рай весёлые заборчики,
неканонический коттедж врывается в поля,
и кто-то там лежит под гуттаперчевыми розами,
под тенью дерева. Не я.
в Раю есть кладбище и озеро,
сад яблоневый, глиняный карьер,
коровки пёстрые, а вдалеке
церквушка не достроена. Глядит лесами вверх.
Белеет облачко, ржавеет ауди,
старуха сумасшедшая выходит на люди,
и персональный ад готов к употреблению,
эй, веселись, околица, живём!
Грохочет станция, дымится пасека,
и гости без ума от этакого праздника,
смещения, вкрапления, дурдом.
Ужака мёртвая копытом вдавлена.
Ягнята чествуют просроченный арбуз,
и тянется за горизонт дорога дальняя,
и яблочко прекрасное на вкус.
Дерево на сцене – это и древо жизни, ее модель, ось мира. Оно творит жизнь, не только устремляясь вверх, но и углубляясь в землю: «Дерево начинается из-под земли. Корнем почуяв возможность роста <…> Знать бы, где искать продолжение: / в плодах ли, в изделиях из древесины. / Корни год от года сильнее сжимают землю, / продолжая жизнь в сторону, противоположную жизни» (А. Трифонова). Эта же идея древа жизни развивается и в стихотворении А. Азаренкова «Две ягоды (II)» о белой черешне, что выросла «возле Центра медицинской радиологии». Венчает эту линию финальное исполнение цоевской песни «Я посадил дерево» Златой Молодцовой, к которой присоединяются все молодые исполнители. И звучит это по-мандельштамовски: «И снова скальд чужую песню сложит И как свою её произнесёт».
Идея дерева, уже в какой-то степени генеалогического, осуществилась в проекции лиц «Персоны» в кроне на сцене, и эта галерея завершилась портретом Вадима Баевского, благословившего свою ученицу Ларису Павлову на создание литературной студии в 1992 году. Эта же идея вышла за пределы зрительного зала в фойе, где в нескольких залах и на ветках напольных растений расположилась стильная выставка фотографий, коллажей, публикаций, взаимных поэтических посвящений авторов «Персоны». Этот изысканный арт-гербарий создали Фёдор Морчуков и Елена Панкратова с помощью Елены Кушнерёвой и рекламного агентства «Арсенал».
Дерево – центр всей метафорической системы и потому, что «надо держаться корней»: семейных и духовных (отсюда мотив возвращения к отцу и Отцу, исповеди), а также корней творческих (с неизбежным юношеским бунтом против традиции, которая вяжет по рукам и ногам – блестящая режиссерская находка с фольклорным хороводом, заплетающим героя-поэта рукавами смирительной рубашки, словно масленичными лентами). Это древо традиции, самого Творчества. Поэтому ствол дерева так напоминает структуру ДНК. Его клетки помнят и знают о метафизике Творчества всё, и это чудо всеведения отражается на белых листах его кроны, чутко реагируя на каждое слово визуальным образом (блестящая работа художника мультимедиа Дениса Петруленкова). В пространстве традиций находится место и «нашему всему»: оперный Пушкин (Евгений Мишутин) поёт о себе баритоном на слова О. Смагиной:
Александр Сергеевич весело надевает цилиндр,
весело трость берет,
Александр Сергеевич красногуб, белозуб, некрасив,
и не идиот,
а напротив, умнейший в России муж,
чему, безусловно, рад,
прихватив с собою несколько душ,
он оправляется на парад –
лицемерия, сплетен, измен,
и отсюда, сверкая, как бриллиант, выходит в смерть.
Александр Сергеич не брал уроки стрельбы,
на милость судьбы уповал,
никогда никого не убил –
наповал.
Никого не убил и вынужден выстрелить себе в грудь – только бы не раздавить юных талантов своим авторитетом.
А вот Бродский, наоборот, по словам главного героя, «похоронил всю русскую поэзию после себя, просто плитой придавил»:
Взять бы томик Бродского
и е@нуть им об стену
Чтоб разлетелся на тысячи фраз.
Часть речи оставить
на новую смену,
Ну и что-то оставить для нас.
А то мы жили, жили и умерли..
Но не то что бы умерли,
Просто никто ничего не сказал..
Всё уже сказано, думали,
хули мы?
Не вышли из комнаты,
Не пошли в спортзал.
Всё смотрели «Зеркало»
«Пыль» и «Остров»
Ковырялись берёзкой в борще..
А как вышли...
Ни страны, ни погоста..
Ни х@ вообще…
(П. Володин)
Эта тема – мучительного обретения собственного голоса в творчестве, надрывно сыгранная Н. Куманьковым, воспринимается как новый виток его моноспектакля «Контрабас» П. Зюскинда в СКТ. Отсюда, думается, тот нерв, с которым он доказывает Отцу, что стал поэтом, и читает ироничные по своей природе и афористичные тексты А. Асадчего: «А, между прочим, я ведь тоже / Имею право быть похожим / На человека, / А не на голое двуногое зверье. / И то, что Гамлетов на свете нет, / То ложь. / Пока висит планета, / Они растут и падают с нее» и «Вот так во все века поэты, / Будь это Рим или Россия, / Проделывали с Музой это. / Причем, как правило, насильно».
Мотив детской упрямой закрытости от живущей тайком «му-зы-ки» (стихотворение Д. Смагина «Саксофон»: «В гараже под охраной увесистого замка / на стеллаже в числе прочего хлама / в темном футляре спрятана му-зы-ка…», <…> «бесполезный подарок родителям будет наука») проходит эволюцию до чудесного «слухового прозрения» в стихотворении того же Д. Смагина «”Фьють да фьють”, – по ночам соловей, охи-вздохи или мат-перемат. / Бабе Тане поднесли в юбилей / слуховой аппарат…».
Возвращение в Рай – это и попытка построить отношения. Там, где по инерции ждём трогательности (и она есть, например, в стихотворении Е. Агинской «Снегопад» и А. Асадчего «Не было шансов, не было….»), как остроумно обыгрывается страх перед женитьбой в стихотворении В. Кирсановой:
тихому человеку зачем жениться
охомутают натянут вожжи
скажут врёшь что не можешь
давай солнышко переходи на рысь
ни продохнуть, ни опомниться
держись раз впрягся тяни
плаксы они дурацкие шантажистки
у подружки трусы итальянские
слышишь трусишки по двадцать баксов
серьёзно я голая это плохой прогноз
для отношений ты узурпатор
я не позволю так с собой ни дня без слёз
так закрутит что кажется окружён
здесь жена там жена всюду рассадник жён
От комедии до драмы – один шаг. Вот уже качается люлька и такая трогательная Елизавета Палладина, склоняясь над ней поёт:
Спи, младенец мой нездешний,
баюшки-баю,
треплет кудри ветер вешний
в неземном бою
не за жизнь, а за возможность,
разговорный мой,
не идти дорогой сложной,
трубной, непрямой;
не за право, за незнанье
немощи и войн,
человеческих терзаний,
скорби мировой;
не за вздох, а за бестельный
за плечами сонм.
Спи, бесхитростное семя,
крепок будет сон.
Верблюжонок мой небесный,
беспробудный, знай:
мама пишет эту песню,
раз уж может только песню.
Баю-баю-бай.
(А. Трифонова)
И насторожить зрителя должны не столько творческие метания в это время отца и мужа («Когда онемеет толпа / И пыльные лица / Умоет вечернее солнце…» (В. Мозговой)), не сумевшего совместить творчество с человеческой, семейной жизнью, но и слова песни о «нездешнем», «разговорном» младенце, «верблюжонке небесном». Главная трагедия разыгрывается в ссоре, жертвой которой становится «младенец», рассыпающийся на глазах в пух и перья… И даже самая страшная человеческая трагедия протягивает человеку пёрышко – ПЕРО – чтобы ее пережить и сказать потом: «Я могу говорить».
Ощущение катастрофы – уже не личной, вселенской – не покидает человека. И образом всемирного потопа, уничтожающего и очищающего, становится грандиозное действо под названием «ДНЕПР ВЫХОДИТ ИЗ БЕРЕГОВ»:
Отчаянный, еще вчера – речка,
Днепр выходит из берегов,
как отчаявшийся из противоречий.
Как однажды сказавший – дальше я не могу
так – течь, плыть, быть по течению.
Все, что мне дорого, на том берегу.
Днепр выходит из берегов
и в другом значении. Но не молитва, не заклинание.
Скоро накроет град и будет лупить всю ночь.
Возьми с собой теплые вещи. Напоминание
будет лишне – иначе ты не поймешь,
что Днепр выходит из берегов,
из квартиры, дома, района, города.
К горлу подходит волна, но уйми волнение.
Чувство тревоги, тоски – это не чувство голода.
Ты переполнен. Все, кажется, – наводнение.
(А. Костылев)
И что же во всей этой космогонии человек? Изначально – «в кромешной тьме я маленькая точка, / идущая на Твой далёкий голос» (Э. Кирсанов), и эта точка – в некотором смысле знак отсутствия. Зато в финале такими точками загорается всё дерево, и они смотрятся чудесным поэтическим созвездием Персоны.
Главным, на мой взгляд, художественным решением было сделать представление хоровым. Поэтическое творчество всегда представляется сугубо индивидуальным. И восприятие поэтического текста – дело интимное. И название у литературного объединения – «Персона» – подчеркивает единичность. А в спектакле стихи становятся надындивидуальными. И не только через то, что большинство текстов стихотворений звучит «закадровыми» голосами. Сначала из первобытного хаоса, шума и свиста, звучащего полифонией голосов «в кромешной тьме», появляется ритм, потом он превратится в слова, которые будто бы звучат в сознании каждого, в самой атмосфере, будто сам воздух имеет словесную фактуру – и хочется присоединиться и звучать в унисон. Это воспринимается так: поэзия потенциально принадлежит всем и каждому, дело лишь в том, чтобы уловить ее, ощутить свою причастность уже не к хаосу, а к космосу. Кульминацией ПРИЧАСТНОСТИ к творческому сообществу, своеобразной ПРИСЯГОЙ звучит стихотворение С. Пегова «Чай-чай выручай…». Его начинает читать со сцены девочка-подросток (А. Володина), появившаяся на месте «прозревшей в слухе» с помощью слухового аппарата «бабы Тани». Вместо неё – та, про кого и говорилось в конце стихотворения Д. Смагина «”Фьють да фьють”, – по ночам соловей…»: «у них целая жизнь впереди». Она, как считалочку-игру, начинает читать, но голос ее крепнет и становится жестче:
Чай-чай, выручай! Правила здесь простые –
Стой на месте, маши руками, головой качай.
Нас застукалили, нас миллион в пустыне
Или десять детей во дворе. Чай-чай выручай!
Сколько лет прошло, сколько пройдёт ещё –
Не считает никто и не помнит имён заводил,
Потому что «чай-чай, выручай» – не игра на счёт.
Каждый из нас давно сам про себя забыл.
И вот к ней присоединяются дружным хором, crescendo, молодые люди по всему зрительному залу, и поднимаются с мест, и вскакивают на кресла в общей присяге, как в «Обществе мёртвых поэтов» главные слова «О Капитан, Мой Капитан!»:
И только – чай-чай выручай! – по делу и не по делу
Вертится в голове, мы навсегда в игре –
Коварный нездешний вада пронёсся от тела к телу,
И теперь никогда не появится во дворе.
Мы же – чай-чай, выручай! – потеряны и расставлены,
Языки онемели, и вымерло всё внутри,
Кроме надежды на то, что кто-то нарушит правила
И море волнуется раз, волнуется два, волнуется три.
Хор – это воплощение идеи СООБЩЕСТВА, каковым на протяжении 30 лет и является «Персона» благодаря таланту ее основателя – Ларисы Павловой.
«Я могу говорить», – утверждают поэты «Персоны». Эту фразу по праву может произнести каждый, чье художественное высказывание прозвучало в спектакле: режиссеры и авторы сценария, художники, хореографы, музыканты, артисты. «Я могу говорить!» – ощущает и каждый зритель, для которого Сверху был сброшен чистый лист бумаги.
Ирина Романова
Источник: https://vk.com/id124393861?w=wall51796002_1340 ; https://vk.com/im?sel=51796002&w=wall2631963_9864