А. И. ТАТЬЯНА БОЛТОВА

Историческая повесть

Кто из русских не слыхал об очаровательных  окрестностях Москвы? Кто из москвичей не заходил поклониться праху усопших, покоящихся в ограде Данилова монастыря, не любовался извилинами реки, омывающей Симонову обитель, где лежат тела богатырей Ослабы и Пересвета; кто не гулял в Марьиной роще или не бывал 1-го Мая в Сокольниках на немецком празднике? В то время, когда наши государя жили постоянно в Кремле, сии места часто покрывались народом: теперь они пусты. Коломенский дворец, где Петр I провел младенческие годы, в развалинах, и только остался в саду вяз, под сень которого он приходил твердить свои уроки; дворец в Царицыне, где Екатерина, в виду всей Москвы, торжественно изъявляла свою признательность герою Задунайскому за его победы и мир с турками, не существует более, и плуг земледельца давно взорвал луга Преображенского, коих Петр обучал первые наши регулярные войска.
К числу подмосковных, обращающих на себя внимание охотников до старины, принадлежит, без сомнения, село Измайлово, любимая отчина царя Алексе Михайловича. Оно лежит по Ярославской дороге и стоит теперь версты на четыре от города; но за сто двадцать лет почти соединялось с ним стрелецкими слободами, кои тянулись от Троицкой заставы вверх по Яузе. Измайлово принадлежало тогда вдовствующей супруге Иоанна, царице Прасковье Феодоровне, кото¬рая проживала тут зиму и лето с тремя дочерьми: Анною, Екатериною и Прасковьею, еще только что вы¬водившими тогда из малолетства.
Шагах в полуторасте от дворца и в шестидесяти от деревни, немного в сторону от большой дороги, на краю сосновой рощи, принадлежавшей к царскому зверинцу, стоял отдельно небольшой домик об одном жилье. С первого взгляда он походил на обыкновенную дере¬венскую избу, но тесовая крыша кирпичного цвета с дорожинами и низкою, неоштукатуренною трубою, косящетые окна из слюды с резными рамами и пестро расписанными ставнями, большие ворота под навесом с рубленным в городки подзором и, наконец, доща¬тый забор, из-за коего видны были на обширном дворе овины, амбары и другие хозяйственные строения,— все сие показывало, что владелец сего дома был не простой крестьянин. Внутренность его соответствовала наруж¬ности. Из сеней, которые, проходя насквозь, делили избу на две половины, вправо был вход в большой по¬кой, служивший в одно время кухнею, приемною и сто-ловою. Сосновые лавки кругом, большой стол такого же дерева в правом углу, в том же углу сверху образ ста¬ринного письма с горевшею перед ним лампадаю, и на полках по стенам столовая и кухонная посуда — со-ставляли всю мебель сей комнаты. Она сообщалась посредством сколоченной из досок двери с другою комнатою поменьше: кровать, закрытая пестрыми занаве¬сами; сундук с разостланным на нем ковром и поставец за стеклами с чайным прибором означали, что тут была спальня. За нею находилась третья горенка или, лучше сказать, нишь: можно было догадываться по уединенному ее положению, по стоявшей в углу на покрытом столе иконе Казанской богоматери в сереб¬ряном окладе и по висевшим кругом ее ликам святых угодников, что сие место было исключительно посвя¬щено молитве. Другая половина дома, где расположе¬ние комнат было такое же, назначалась для проезжающих.
День склонялся к концу. Иван Тимофеевич Болтов вышел уже из образной, где каждый вечер, перед тем как ложиться, проводил по часу перед заветными иконами, перекрестил сына и готовился идти в опочиваль¬ню, как вдруг слышит на улице шум. Ночь была лунная, он поднял нижнюю часть окна и видит, что к воротам подъехала телега тройкою. Полагая, что то были странники, искавшие ночлега, Болтов приказал с взвести повозку на двор, а сам взял свечу, чтобы встретить приезжих на другой половине дома в сенях, у гостиной светлицы, но не успел ступить двух шагов, как дверь растворилась и вошел в комнату мужчина, державший за руку ребенка лет пяти. Незнакомец б росту высокого, судя по усам и бороде, только что выступавшим, шел от роду не более двадцати пяти лет. Синяя клетчатая рубаха, сверху серый изношенный армяк нараспашку, пожелтевшая от времени по поярковая шляпа и арапник в руке являли в нем ямщика, однако ж можно было, присмотревшись к нему, заметить по мужественной осанке, по стремительным  взорам, которые приезжий бросал во все стороны, и важной его поступи, что он не всегда носил это звание.
- Откуда, брат Медведев,— сказал ему хозяин, после того, как гость, осенив себя три раза крестом перед стоявшею в углу иконою, обратился к нему с поклоном,— откуда в эдакую пору и в таком наряде?
- Теперь не до ответов,— торопливо проговори приезжий,— Иван Тимофеевич, ты не раз говаривал, что много обязан покойному батюшке: пришло время отблагодарить сыну за службу отца. Вот тебе Татьяна. Будь ей вместо меня!
- Что с тобою, любезный? Ты-то куда же?
- Разве ты не между людьми живешь, что ничего не слыхал! Стрельцов разбили: Колотов схвачен, и полки Гордона уже окружили наши слободы.
- Да тебе что до этого? Царь тебя жалует; с Колотовым у вас всегда было неладно.
- Царь далеко а князю-кесарю некогда разбирать, кто прав, кто виноват. Стрельцы бунтуют, я стрелец¬кий голова, этого довольно!
- Эй, опомнись, голубчик! Пожалуй, будь умнее! Дождись терпеливо конца.
- Чтоб завтра положить голову на плаху. Ромодановского не знаешь, что ли?
С сим словом Медведев, обратившись к углу, где стоял лик Спаса, положил перед ним три земных по¬клона, обнял хозяина, с судорожным движением поце¬ловал в голову Татьяну и, быстро проговорив: «Про-щайте!», бросился вон из комнаты. Болтов, изумлен¬ный столь нечаянным появлением, как бы невольно подошел к окну, обращенному на большую дорогу, следуя взором за понесшеюся телегою, пока она не скрылась в прилегающей роще. Это случилось в 1698 году.

Болтов, имея двадцать лет от роду, пришел сиротою в Москву и старанием сокольника Медведева, отца того, о котором упомянуто выше, определился служи¬телем в царские конюшни. Расторопность и рачитель-ность в короткое время обратили на юношу внимание царя Феодора, который, как известно, был большой охотник до лошадей. Когда же Петр для сокращения дворцовых расходов уменьшил царские конюшни, ца¬рица Прасковья, заметив усердие Болтова, определила его старостою отчины своей, Измайлова. Петр, забав¬ляясь летом на лугах Преображенского и Семеновского поенными потехами, заходил иногда к сему старому слуге, который сажал его на лошадь, когда он был ребенком, и проваживал верхом по двору. Хозяин, как водится, угощал высокого гостя домашним сыром, вет¬чиною, соленым гусем или уткой и кружкою заморско¬го вина, нарочно сберегаемого в погребу для таковых посещений. Государь сажал Болтова с собою, а сын его, двенадцатилетний Борис, занимал место слуги. Ловкость и смелые ответы сего мальчика понравились царю.
- Обучаешь ли ты его грамоте? — спросил он од¬нажды у Болтова.
- Вестимо, государь! Мы знаем, что тебе это любо. Не далее как о Рождестве придется отправить за его учение к отцу Григорию третий четверик пшеничной муки.
- Да мальчик, я чаю, у тебя ленится!
- Благодаря Бога,— продолжал Болтов,— разби¬рает книги церковные и по-новому, как ты указать из¬волил, пишет уставом и скорописью, знает цифирь. Борис,— примолвил он, оборотись к сыну,— покажи-тко его милости, что намедни чертил здесь.
- Дело, старик,— сказал Петр, рассмотрев подне¬сенную ему тетрадь,— года через два я у тебя его возьму.
- Воля Господня и твоя над отцом и сыном,— от¬вечал хозяин, кланяясь ему в пояс,— мы все рабы твои, рады живот свой положить за тебя.
— Тебя мне не надо,— возразил царь,- ты уже о служил свой век, а Бориса, когда ему минет четырнадцать лет, пришли ко мне: будет хорош, я его и оставлю.
С сей минуты отец с трепетом, а сын с нетерпением, свойственным двенадцатилетнему мальчику, ждали положенного срока. Наконец настал 1700 год, и насту пило время разлуки. Болтов со слезами благословил сына, и Борис чрез два дня явился к нему солдатом бомбандирской роты Преображенского полка.
Вскоре началась война со шведами. Борис отправился в поход, ретивое заиграло в нем при первом громе пушек. Слова, произнесенные Петром: «Будет хорош, я его не оставлю», поминутно отзывались в ушах юноши. Как не оправдать ожидания отца, не сделаться достойным царской милости — в пятнадцать лет, когда вся душа занята мыслию о славе и отличиях, не заботится о сохранении жизни! Случалось ли вызывать охотников для атаки неприятельских батарей, для при¬ступа, Борис был всегда в их числе; первый в натиске, последний во время отступления, он вскоре обратил на себя внимание начальников. Под Лесным Петр на поле сражения пожаловал его сержантом.
Можно судить, как радостны были сии вести для старика отца. Живучи постоянно в Измайлове, он де¬лил время между хозяйством и воспитанием дочери, которую Господь так неожиданно ниспослал к нему. Татьяна с каждым днем делалась ему милее. Сохраняя темное воспоминание об отце, она не знала, что пону¬дило его вдруг удалиться, ей только было известно, что она сирота. Болтов заботился об ее детстве, он отдавал ее на воспитание к швеям, работавшим во дворце, он приставил к ней старушку, чтобы приучить ее к хозяй¬ским занятиям. Вся забота, все старания молодой де¬вушки обращены были на то, чтобы чем-нибудь изъ-явить признательность своему благодетелю. Она всякий раз с новым вниманием слушала старосту, когда он рассказывал ей за полдником, каким образом ему од¬нажды удалось, находясь в числе охотников царя Алек¬сея, своеручно, в виду государя, убить вепря, или как в другое время он остановил лошадь, которая понесла было царя Феодора, за что и получил кафтан голубого сукна с золотыми снурками. Случалось ли ему иметь огорчения, Татьяна невинными ласками старалась успокоить его или заводила речь о Борисе, и старик забывал грусть, хваля сына и предаваясь всей силе отеческой любви.
Десять лет прошли в сей однообразной жизни. На¬конец турецкий поход кончился, войска начали возвращаться в Россию, и Борис, в сержантском мундире, с шлиссельбургскою и полтавскою медалями на груди, очутился в хижине, где провел лета детства, в объятиях отца. С тою же стремительностию бросился он к Татья¬не, чтоб прижать к сердцу сестру — взглянул на нее и словно остолбенел. Пораженный неожиданным удив¬лением, смотрит — и не верит глазам своим: пред ним красавица-невеста! Татьяна была ребенок, когда он ее оставил, теперь ей минуло семнадцать лет. Алая бар¬хатная повязка, из-за коей вились два шелковых ло¬кона, спущенных небрежно за уши, голубые как небо глаза, в коих так живо изображалась радость свидания, румянец на щеках, свежий, как роза, едва рас¬пустившаяся, шея, не уступавшая белизною кисее, при-крывавшей девическую грудь, сарафан, чуть держав¬шийся на плечах и так хорошо обнимавший стройный стан,— все это невольно остановило бы каждого. Мог ли Борис в двадцать пять лет остаться равнодушным? Оправившись несколько от своего смущения, «здрав¬ствуй, сестрица!» — сказал он робким голосом, обни¬мая ее. Говорят, что Татьяна разделяла отчасти это смущение, что щеки ее разгорелись, и возвратный по¬целуй был пламеннее тех, коими она обыкновенно при¬ветствовала посторонних. И мудрено ли? Борис был молодец видный: загоревшее лицо, быстрые черные глаза, небольшие усы, а к тому зеленый мундир с откладным красным воротником и лацканами и с золо¬тым позументом по краям, короткое нижнее платье красного же цвета, плотно обтянутые синие чул¬ки и башмаки с медными пряжками придавали ему воинственный вид, который, как толкуют, не противен женщинам. Притом Татьяна не забыла, что Борис забавлял ее, когда она явилась в доме Болтова, что он первый обучал ее грамоте. К воспоминанию о прошедшем присоединилось новое, неизвестное ей ощущение, одним словом, они скоро поняли друг друга.
В простом звании приличие не налагает цепей на изъявление сердечных чувств. Несколько дней спустя после своего приезда Борис, застав Татьяну одну в светлице, сказал ей: «Я люблю тебя, хочешь ли быть моею?» — «Спросись у батюшки»,— застенчиво отвеча¬ла девушка, между тем как опущенные в землю глаза и зарумянившиеся от удовольствия щеки показывали, что с ее стороны не будет большого затруднения. Того вечера, взявшись за руки, они вошли в спальню  к отцу, и, поклонившись ему в пояс: «Мы любим друг друга! — сказал Борис,— Не мешай нашему счастию, благослови!» — «Исполать вам,— отвечал старик.— Да ниспошлет Господь на вас свою благодать! Видно,— продолжал он, обращаясь к Татьяне,— Богу не угодно, что отец твой делил с нами это счастие, мы не знаем  даже, жив ли он, но он мне передал на тебя свои пра-ва!» Сказав это, Болтов снял со стены заветный образ,  молодые любовники положили перед ним по три зем¬ных поклона и взаимным поцелуем сделали начало обету, который должен был соединить их навеки.
Наступил счастливый день свадьбы. Сельские де¬вушки, подруги Татьяны, готовили уже ей приданое; уже несколько вечеров сряду сбирались они к невесте, чтоб в простосердечных песнях изъявить свои желания юное чете, как вдруг неожиданное происшествие уни¬чтожило надежды любовников.
Одним утром Татьяна сидела с будущим тестем своим ( за самоваром — Борис ушел в Москву осведо¬миться, не пришло ли из Петербурга разрешение каса¬тельно его женитьбы,— как вошел к старосте незнакомый крестьянин средних лет. Походка его была скорая, одежда в беспорядке. Дикий взгляд, глубокие морщины на челе и на впалых, бледных щеках, смуглый цвет лица, в противуположности с белизною шеи, и, наконец, седые волосы, проявлявшиеся на голове и в длинной, всклокоченной бороде, несообразные с бодрою его осанкою, заставляли и самого недальновидно¬го, взглянув на сего пришельца, догадываться, что он немало перенес горя на своем веку и что преждевременна старость его происходила не столько от телес¬ных трудов, сколько от душевных болезней. Ни на что не обращая внимания, он пробыл несколько минут не-подвижен посреди комнаты, устремив взор на Татьяну, задрожал и, вознесши к небу руки и глаза, полные слез, произнес гробовым голосом: «Господи! Благодарю Те¬бя, что Ты позволил мне еще раз увидеть ее в жизни!»
- Батюшка! Батюшка! — вскричала Татьяна, бро¬саясь к нему на шею.— Как я счастлива! Мы вчерась еще тебя поминали. Тебя только недоставало, чтоб благословить нас и утвердить наше благополучие. Как рад будет Борис!
- Благословить?.. Борис?..— сказал Медведев, между тем как лицо его сделалось еще мрачнее.— Неужели есть несчастный, который захочет взять тебя, сироту безродную, дочь преступника?
- Полно, любезный! — прервал Болтов.— Забудем прошлое. Борис мой тотчас будет. Зачем мешать их счастию? Мы так долго были в разлуке. Посвятим ра¬дости первые минуты свидания!
- Радости? — отвечал пришлец с глубоким вздо¬хом.— Ах, как я давно не знал радости! Так это Борис твой за нее сватается? — продолжал он после некото¬рого молчания.— И ты, Таня, могла согласиться на то, чтоб опозорить семью, которая тебя вскормила, по¬крыть стыдом седины старика, твоего благодетеля, и запятнать собою своего супруга?
- Нет, нет! — вскричала Татьяна, заливаясь сле¬зами.— Сохрани меня Боже!
- Да перестань морочить ее, бедную,— прервал хо¬зяин.— Скажи лучше, где был все это время? Как твое дело кончилось?
- Кончилось? — возразил Медведев.— Нет! Оно еще не кончилось, а скоро кончится,— продолжал он с спокойным видом.— Я чаю, недели через полторы.
- Я все-таки тебя, любезный, не понимаю.
- Да, скоро кончится,— тихо повторил пришлец.— Тринадцать лет я был в изгнании. Как первый чело¬векоубийца, проклятый Господом, я стенал и трясся на земле. Мне казалось, что подобно ему я носил на себе знамение, по которому всякий узнал бы меня при первом взгляде. Шорох листьев в дубраве, любопыт¬ные взоры, встречаемые повсюду, куда я ни приходил, шепот в беседах — все приводило меня в трепет. Я и во сне и наяву видел погоню, виселицу, плаху. Лицо мое испало, бродя как тень, я убегал себя и людей. Скоро тоска, злодейка, начала меня мучить. Утром, когда скрывался месяц, я терзался мыслию, что он идет к вам на запад. Я терзался вечером, когда сади¬лось солнце. Каждый день умирал новою смертию по том уголке, где лежат кости праотцов, где я похоронил свою Варвару, где сиротствовала Татьяна; хотел было забыться, убить горе трудом: с утра до ночи работал, но день ото дня грусть, как камень, глубилась в серд¬це. Наконец стало невмочь — решился раз положить
всему конец, принести повинную голову, только бы вас еще увидеть на своем веку! Господь,— прибавил он крестясь,— услышал мою молитву. Спасибо тебе, добрый Иван Тимофеевич,— продолжал он, несколько по-молчав,— береги ее и вперед. Тот, кто воздает напоив тему жаждущего чашею студеной воды, один может вознаградить тебя.— Сказав это, Медведев сильно прижал к сердцу полумертвую дочь, стиснул руку у ста-рого друга, отер рукавом выкатившиеся из глаз две слезы и, как бы опасаясь дальнейшим пребыванием в этом месте изменить своей твердости, опрометью вы¬бежал из дому.
Случалось ли вам в жизни, среди дружеского раз¬говора с человеком, полным совершенно здоровья, в ту минуту, когда веселье оживляет вашу беседу, вдруг увидеть его перед собою, пожатого косою смерти? В не¬мом ужасе, прикованные к своему месту, вы не верите своим глазам, видя бездушный труп, ждете ответа с по¬синелых уст и, устремив на него пораженный взор, не видите, не слышите, что кругом вас происходит. В та¬ком положении были Болтов и Татьяна, неподвижные, не сводя очей с двери, в которую вышел Медведев. На¬конец старик, подняв глаза к небу, произнес тихо: «Да святится имя Твое, да будет воля Твоя! Не уны¬вай, милая,— промолвил он сквозь слезы, обращаясь к Татьяне и взявшись между тем за шляпу.— Надежда еще не пропала. Обратись к тому, кто не оставляет в нужде уповающего на него: Он услышит твою мо¬литву».
Одна посреди комнаты, бледная как смерть, Татья¬на не слыхала сказанного ей, не приметила вышедше¬го старосты. Чувства ее онемели. Слезы, навернувшие¬ся на глазах при мысли о потере жениха, остановились, когда она узнала, что, сверх того, лишается отца. Дол¬го была она в том состоянии бесчувствия, которое обыкновенно сопровождает сильную горесть. Все происшедшее казалось ей сном: она только помнила, что все мечты ее о счастии исчезли, что ей нет утешения в настоящем, нет надежды на будущее. Блуждая взо¬ром окрест комнаты, она вдруг невольно остановила его на иконе Спасителя, стоявшей в углу. Тускло го¬ревшая перед нею лампада освещала бледный лик рас¬пятого, который божественным примером своим как бы хотел показать нам, что страдания — удел наш в сей земной жизни. Он,— вскричала Татьяна,— покровитель сирых и беспомощных, Он один может обратить печаль мою в радость!» И с сим словом поверглась пред изоб¬ражением Искупителя. Уста ее не двигались, полная чувства, она не могла произнести ни слова, но вся душа со молилась, и, когда она привстала, слабый румянец, мгновенно покрывший помертвелые щеки, и слезы, блеснувшие в тусклых очах, ознаменовали, что Гос¬подь услышал теплую молитву невинной девы, и луч божественного упования оживил иссушенное горестию сердце, как после знойного дня небесная роса освежает поблекшие цветы!
Спустя несколько времени вошел Борис, неся в ру¬ках известие о согласии царя на его женитьбу. Но как изумился он, взглянув на невесту!.. За два часа она была как роза в цвету, лицо горело от удовольствия, и глазах так живо изображалось ожидание радостного события, долженствовавшего увенчать все ее желания, но в сию минуту Борис почел бы ее привидением, пришедшим из царства теней посетить сей подлунный мир, если бы слабо биющаяся грудь и слезы, тихо ка¬тившиеся по лицу, не означали в ней примет жизни.
- Что с тобою, Таня? — быстро спросил он ее го¬лосом, в котором выражались все чувства, терзавшие его в ту минуту.
- Ах, спасите батюшку,— вскричала Татьяна,— или дайте мне умереть с ним вместе! Борис! ты был мне друг, благодетель,— продолжала она, бросившись пред ним на колена,— придумай способ отвратить гро¬зящее ему несчастие или, если нельзя миновать того, испроси мне позволение разделить с ним его судьбу!
- Успокойся, моя милая! — отвечал юноша, при¬поднимая ее.— И прежде всего объясни мне, в чем дело?
Трепещущим голосом, часто прерывая себя слезами, Татьяна в нескольких словах описала ему свидание с отцом и принятое им намерение отдать себя в руки правительства.
- Дело не так еще худо,— сказал Борис, после того как несчастная кончила свой рассказ.— Оно от¬правится в Петербург, и пройдет еще несколько вре¬мени, пока выйдет решение. Покамест авось можно будет помочь горю.
- Но царь у нас, говорят, такой строгой,— робко возразила дева.
- Он строг к закоренелым преступникам,— прервал Борис,— но снисходит к слабостям людей и знает цену раскаяния. Впрочем, что бы ни случилось, милая, ты имеешь во мне подпору, друга и защитника. Ведь ты моя невеста.
- Нет, Борис! — отвечала Татьяна, между тем как слезы на глазах, легкий румянец, ожививший бледные щеки, и волнение груди показывали, чего ей стоило вы¬сказать свою мысль.— Теперь, без имени в свете, без приюта, если мне нельзя будет утешать батюшку в его горе, я могу быть невестою одного только Бога. Вы скрывали от меня, что отец мой преступник, но Гос¬подь нарочно послал его сюда, чтоб не допустить меня до греха заплатить вам злом за все ваше добро. Бог свидетель, Борис, что мне легче умереть, чем жить розно с тобою: но мы должны расстаться! Суди сам, можно ли мне принести стыд в семью беспорочную и опозорить тебя, которого люблю более всего в мире? — Твердость, которою Татьяна вооружилась, делая сей ответ, изменила ей при последних словах, она произ¬несла их так тихо, что один только тонкий слух любов¬ника мог их различить.
- Что! — быстро прервал юноша.— Ты моя, ты не можешь уже располагать собою. Если отец твой в са¬мом деле преступник, причастна ли ты к его вине? Ты боишься упреков? Но кто может их нам делать? Ты росла у нас сиротою, и, кроме батюшки и меня, кто знает о твоем рождении?
- Есть, Борис, свидетель, о котором ты забыл. Он никогда не засыпает, и его упреки тяжеле поговорок и толков людских. Этот свидетель здесь,— продолжала она, указывая на сердце.— Нет! Я решилась и не пере¬меню своего намерения, не видать мне счастия на свете, не бывать мне твоей женою! — И с сим словом, чтоб в продолжении разговора с милым сердцу не увлечься его убеждениями и не обнаружить собственной слабо¬сти, Татьяна, украдкой обтирая слезы, поспешно ушла в свою светелку.
Часа через два вошел к ней Борис. Он был одет по-походному, в каске, в шинели, имея за плечами ранец, в котором находилась обыкновенная солдатская ноша: мундир и несколько белья. К черной портупее с вензе¬левым именем государя, надетой с правого плеча, при-вешена была шпага, на эфесе которой висела пара баш¬маков. Татьяна ужаснулась, взглянув на бывшего же¬ниха своего. Свойственная ему пылкость исчезла, взор его был мрачен, но на лице, носившем еще свежие следы сильной борьбы чувств, изображалось спокойствие, призрак принятого вдруг намерения. Тихо подошедши к Татьяне, он сказал ей, стараясь придать голосу своему всю возможную твердость: «Чтоб спасти твоего отца, мне надобно отправиться в Петербург, я зашел к тебе проститься».
- Не напрасен ли твой труд, голубчик? —вздохнув, отвечала Татьяна.— Ведь, я чаю, судят-то его бара большие, нашей братье к ним и не приступиться,
Есть у нас,— возразил Борис,— покровитель, Но который допускает к себе всякого и познатнее всех этих бар. Выслушай меня: года четыре назад имели мы о шведом баталию в Польше под Лесным. Семеновцев окружили. Государь приказал нашему полку сесть на лошадей и поскакать к ним на выручку. Мы завидели неприятеля у опушки леса, спешились и ударили и штыки. Наш взвод был в авангарде. По несчастию, с первым залпом перебили или переранили у нас офице¬ров. Солдаты начали было мяться. В эту минуту я как-то отворотился и вижу в двух стах шагах по холму го¬сударя с двумя денщиками, на рыжей своей лошадке. Как тут бежать в его виду? «Ребята, царь на пас смог рит!» — крикнул я своим и бросился вперед, прочно на мною. Швед не выдержал — и в лес, мы вслед. Тут уда лось мне заметить их фендрика, который, чтоб провор нее уйти, сорвал знамя с древка и спрятал его за па¬зуху, а древко бросил в сторону. Я гнать его и скоро полонил с добычею. Наконец, когда дело кончилось, царь, поднесши всем нам по чарке водки и сказав «спасибо!», подошел ко мне и промолвил: «Борис, я тобою доволен, жалую тебя сержантом и впредь не оставлю». А надобно тебе знать, когда Петр что скажет, то это так верно, словно в книге напечатано.
Рассказ сей немного успокоил Татьяну. Луч надеж¬ды проник в ее сердце. В порыве чувства бросилась к жениху на шею.
- Дай Господи тебе,— сказала она,— благополуч¬ный успех! Я буду здесь, голубчик, о тебе молиться, но только, Бога ради, береги себя, ты знаешь, как ты мне дорог!
Неделю спустя после этого Борис, совершив часть пути пешком, а другую на подводах, кои в то время изо всех концов России тянулись с разными припаса¬ми к Петербургу, прибыл наконец на место.
Новая столица Севера только что начинала тогда выстраиваться. Земляная крепость, которую начина, обводить камнем, с ветряными мельницами на валу, лежащие на правом берегу Невы Петербургская и Bыборгская стороны составляли главную часть города. Частных строений было еще мало. Только знатные бояр находившиеся при особе государевой в походах, сена торы и начальники переведенных сюда казенных заведений имели свои дома, и те состояли из фашиннику глины, с высокими мезонинами на голландский образец. Прочие здания принадлежали казне — просты избы, занимаемые канцелярскими чиновниками, сол¬датами полков, составлявших санкт-петербургский гарнизон, и, наконец, крестьянами, приходившими сюда ежегодно из внутренних губерний для работы. Левый берег Невы был почти весь застроен от Смольного двора (нынешнего Смольного монастыря) до Новой Гол¬ландии. Мазанки князя Меншикова (где теперь Сенат), деревянный собор св. Исаакия, мазанковое Адмирал¬тейство с деревянным шпицем и позади его Морские слободы (они простирались до Мойки и заключали в себе Большую и Малую Морские) и канатный двор (ныне дом Вольного экономического общества и часть Главного штаба), рядом с Адмиралтейством Кикины палаты, где была Навигаторская школа (там, где те¬перь дворцовой бульвар; школа переименована Морскою академиею, а после Морским корпусом); потом дом адмирала Апраксина и деревянный Зимний дворец (где ныне Эрмитаж) покрывали Адмиралтейский остров. Далее, следуя тем же берегом Невы, можно было заметить еще недоконченный каменный Летний дворец с новоразведенным садом, против него на другом бе¬регу Фонтанки Партикулярную верфь, потом Литей¬ный двор, похожий видом на нынешний, и, наконец, дворцы царевича Алексея и царевны Натальи (где ныне Шлифовальная дворцовая фабрика), отличав¬шиеся в то время изяществом своей архитектуры. Про-странство от Мойки до Фонтанки и далее покрыто было болотами и лесом, от Полицейского моста тянулась по направлению Невского проспекта дорога в Шлиссель¬бург, другая дорога вела из Галерной верфи в Калинкину деревню, находившуюся подле нынешнего моста того же имени. Васильевский остров был также покрыт лесом, кроме деревянных палат князя Меншикова (на том месте поставлены были после каменные, кои составляют ныне часть кадетского корпуса), и француз¬ские слободы, так названные потому, что тут жили иностранные ремесленники, большею частию французские протестанты, выгнанные из своего отечества по случаю уничтожения нантского постановления. Сверх того, от моста, где ныне корпусные ворота и где в то время по¬ставлена была каланча, прорублен был во всю длину острова до Галерной гавани проспект, в конце которого стояла другая такая же каланча. Там стоял бессменно часовой, чтоб сигналами давать знать о приходящих к устью Невы кораблях. На Петровском острову, в Ека¬терин - и Петергофе и в Стрелинской мызе заложены были царские загородные дома, но работа их приостановилась за другими строениями.
В мае 1712 года, с восходом солнца, Борис в полном мундире очутился у деревянного домика, в котором жил Петр при построении Петербурга. Услышав благовест в соборе св. Троицы, он пошел в церковь, отслушал с благочинием заутреню, положил три земных поклона перед местным образом и с слезами умиления в глазах, полный упования на божественного заступника безза¬щитных, вышел на паперть ждать государя, когда он пойдет в Сенат. Шагах в ста двадцати от церкви, почти на берегу Невы, стояла царская аустерия, чистенький домик в четыре окна с галереею кругом. Петр обыкно¬венно тут завтракал, но всем служащим офицерского чину было вольно заходить сюда, а содержателю приказано на царский счет подносить каждому по рюмке водки с кренделем. Борис, прошедши несколько раз по берегу реки взад и вперед, остановился у аустерии и, опершись на одну из ее колонн, обратил внимательный взор на Летний дворец, тогдашнее местопребывание царя. Наконец ударило на адмиралтейской башне семь часов. Лодка, покрытая зеленой краскою, отделилась от противоположного берега, и юноша по ловкости и быстроте, с какою она рассекала волны, узнал в высо¬ком гребце того, от которого в сию минуту зависела его участь. Вскоре он мог различить его черный кожаный картуз, его французский кафтан серого сукна с тафтяным камзолом коричневого цвета, замшевое исподнее платье, стянутое у колен большими медными пряж ми, и серые полосатые чулки. Вся твердость молодо воина исчезла, когда он увидел Петра, вышедшего лодки и привязывающего ее к воткнутому на берегу колышку, но он вспомнил, что царь не любит, кто при нем робеет, оправился и бодро пошел к нему навстречу.
- Здорово, Болтов,— сказал Петр, увидев его, давно ли ты здесь? Я чаял, что ты теперь пируешь свадьбу.
- Нет, государь! Не радость, а горе посетило на семью: невеста моя — дочь Медведева.
Глаза государя засверкали, сошедшиеся густые брови и небольшое движение головы, обыкновенный признак его гнева, показывали, сколь неприятно ему сие известие.
- Медведева? — возразил он,— Чего же тебе надо?
- Он тринадцать лет был в изгнании,— отвечал Борис со вздохом,— и сам принес тебе повинную голову, Господь милует кающихся,— промолвил он, бросаясь на колена,— а ты наш земной Бог.
- Ты не ведаешь, чего просишь,— прервал Петр. Встань! Знаешь, я этого не люблю. Не я осудил Медведева, а закон. К чему писать законы, когда их не выполняешь? Я сам слуга законов.
- Я знаю, государь, что закон требует жертвы, возразил юноша,— но Медведеву не перенести этого. Он так уже изнурен горем, что ему и в покое не прожить десяти лет. Я прошу только твоей милости, чтоб меня назначили вместо его. Я еще молод, здоров, си¬лен, да притом ведь тебе же буду служить, хоть и в каторжной работе. Только служба тяжеле, да чести нет.
Петр поглядел ему в глаза, как бы желая проникнуть, от искреннего ли сердца говорил юноша, но у Бориса душа была на языке.
- Тебя назначить вместо его? — спросил наконец государь.— А отец твой, а невеста?
Ведь и без того мне с ними розно жить, пока я на твоей государевой службе,— вздохнув, сказал Борис.— Татьяна была и будет ему дочерью. Вестимо,— продолжал он, отирая рукавом показавшиеся слезы,— тяжело отцу будет, да он утешится, что я не за свою вину терплю. А свадьба моя с Татьяною не уйдет. Мы никогда не перестанем любить друг друга! Теперь она
не хочет быть моею, чтоб не порочить семьи нашей, но если Господь позволит прожить нам еще с надеждой на Него, то десять лет кое-как пройдут.
- Это другое дело,— возразил государь,— но ты знаешь, что я сам собою не сужу без Сената. Молился ли ты сегодня? — спросил он, несколько помолчав.
- Был у заутрени, государь, и пел на клиросе, когда дьякон на эктении поминал твою милость.
- Иди, еще помолись! Молитва у Бога никогда не  пропадает, а я за тебя замолвлю слово, но за успех не ручаюсь.
Первоначальная канцелярия Сената находилась в крепости, на том месте, где ныне остаточное казначейство, и принадлежала тогда к числу красивейших зданий в Петербурге. Это был обширный мазанковый дом  об одном жилье, с тесовой крышею красного цвета, поддерживаемою десятью пиластрами. Большая растворчатая дверь вела с улицы в сени, разделявшие оный па две половины. Пять окон по левой стороне заняты были канцеляриею и архивом. На правой стороне сеней было двое дверей. Через первую входили прямо в При¬сутственную палату, где представлялись взору: посере¬дине большой четвероугольный стол, покрытый зеле¬ным сукном, и на нем несколько экземпляров Уложе¬ния, восемь кресел по длинным краям стола и девятое на президентском месте прямо против двери, с грубо вырезанным на спинке деревянным двоеглавым орлом; в левом углу — другой стол поменьше, за коим, веро-ятно, сидел обер-секретарь, в правом — образ Пресвятые Троицы, а на стенах приклеенные указы, чтоб Се¬нату честно и чисто, неленостно, но паче ревностно исполнять правду и правый суд. Комната сия сообщалась посредством потаенной двери с другою поменьше, об одном окне, замазанном глиною и огороженном железною решеткою. Тут хранились орудия пытки, которая в начале XVIII столетия считалась во всех почти евро¬пейских государствах необходимою принадлежностию уголовного судопроизводства. К сей комнате примыкал коридор, сообщавшийся с Канцеляриею тайных дел и другим концом выходивший в задние сенные двери, о которых сказано выше. Несколько дверей в этом кори¬доре вели каждая в небольшую горенку наподобие кельи с решетчатым круглым окном, обращенным на двор: тут преступники, назначенные к допросу, дожидались, когда их поведут в присутствие.
В означенный нами день семь особ заседали с шести часов утра в этом верховном судилище. На первом месте, по правую сторону от президента, находился дородный мужчина в суконном коричневом чекмене. Остриженные в кружок черные волосы, серебряные брови ресницы, из-под коих сверкали черные, пламенные глаза, полные румяные щеки, в коих исчезал почти небольшой сплюснутый нос, и подернутые будто снег усы, закрывавшие верхнюю губу, составляли нечто грозное, поселявшее с первого взгляда уважение, смешанное, однако, с ужасом. То был знаменитый князь Ф. Ю. Ромодановский, незадолго приехавший из Москвы, который по званию князя-кесаря имел право заседания во всех присутственных местах государства Никто из русских, может быть, не оказал Петру столько важнейших услуг, и никто не пользовался большим его уважением. Неразлучный с государем от вступления его на престол, он руководил его в смутные времена стрелецких возмущений, сообщил ему свою твердость, тогда непредвиденные неудачи грозили бедствием царю и царству, указывал средства обращать их в свою пользу и не раз даже помогал ему своею казною Чистый, здравый смысл и обширный ум, быстрый в соображениях, неистощимый в средствах выйти с успехом из самых запутанных дел, заменяли в нем образование. Без корысти, без личных видов, всем жертвуй своему долгу, он имел все добродетели близкого слуги царева, хроме одной, главнейшей, может быть, в чело¬веке государственном: он не знал сострадания, и несча¬стные, подпавшие гневу Петра, считали себя погибши¬ми, если находили Ромодановского в числе своих судей. Лета, обабив в нем телесные силы, не умалили непо¬мерной (го строгости, основанной на правиле, почти общем в го время, что страхом всего удобнее удержать умы в беспрекословном повиновении.
Подле него сидел Тихон Иванович Стрешнев. Длинные, седые волосы, спущенные по плечам, тихий, ясный взор, дышащий кротостию, продолговатое лицо, на ко¬тором, невзирая на усилия времени, играл еще слабый румянец, и непритворное благоволение, оживлявшее поблекшие его черты, влекли к нему сердца всех. Он был как изящный памятник искусства минувш