Литература Смоленщины, одного из древнейших «культурных гнезд» провинциальной России, не может пожаловаться на невнимание исследователей – тем не менее в ее истории до сих пор обнаруживаются досадные, даже, пожалуй, непозволительные пробелы. Автор дважды изданного биобиблиографического справочника «Писатели Смоленщины» И. Т. Трофимов не включил в свою книгу тех, кто, по его словам, «был связан с реакционным лагерем, либо тех, чье творчество не представляет большого интереса» [1]. Есть еще, судя по всему, и вовсе забытые, совершенно не учтенные литературные деятели, чья жизнь так или иначе была связана со смоленской землей, формировавшей их личности, круг интересов, тематику творчества. 
К числу таких практически забытых литераторов прошлого века принадлежит и Андрей Андреевич Ивановский (1791–1848). Между тем любопытные стихотворные и прозаические опыты, литературно-издательская работа, разыскания по истории Смоленщины дают ему несомненное право на наше внимание, на нашу память [2].
Почти тридцать лет жизни смоленского дворянина А. А. Ивановского прошло на земле его «малой родины». Здесь он появился на свет, учился в гимназии, здесь началась его служба: сначала чиновником казенной палаты, потом в канцелярии гражданского губернатора К. И. Аша. Барон Аш, судя по всему, благоволил к молодому человеку: спустя несколько лет мы уже находим его на высокой должности управляющего губернской канцелярией. Андрей Ивановский, однако, был известен в Смоленске не только как влиятельный, близкий правящему семейству чиновник, но и как начитанный, культурный человек, способный литератор, без стихов которого, похоже, не обходилось ни одно торжественное событие. Написанные в традиционной, торжественной, манере XVIII века, его оды и послания время от времени появлялись и на страницах известных московских и петербургских журналов [3]. В них он славит доблесть сограждан в недавней войне с Наполеоном («Бесстрашен Россов дух: опасность им – отрада, смерть за царя – награда»), скорбит, глядя на разоренную родину и пепелище отцовской усадьбы («Где наш отцовский кров? Давно под прахом тлеет»), восхищается мужественной красотой своего города-ветерана, крепостными башнями на приднепровских кручах и т. п. Все это – типичные мотивы послевоенной патриотической лирики 1810-х годов, правда, с явным региональным, смоленским отпечатком. Чувствуется, что Ивановский, подобно большинству тогдашней молодежи, находится под впечатлением от победы, горд за отечество и преисполнен самых радужных ожиданий.
Отдавая должное похвальным чувствам и одушевлению Ивановского, надо все же признать, что его ранние стихотворные опусы были далеки от настоящей поэзии, содержали изрядную дозу графоманства, а подчас отдавали и тем, что принято называть клиентизмом, – как, скажем, пышные послания к баронессе Аш и ее детям. «Я не хвалю тебя – дела изображаю», – уверяет поэт губернаторшу. Выходили из-под его пера и вирши «на случай» – вроде «Стихов на кончину королевы Виртембергской». Иначе говоря, риторические стихотворные упражнения Ивановского ничем пока не выделялись в потоке массовой литературной продукции 1810-х годов, среди бесчисленных од, элегий, посланий, которыми пробавлялась, как правило, тогдашняя российская периодика.
И все же усилия смоленского литератора были замечены не только в родном городе: 29 апреля 1818 года Ивановский избирается членом-корреспондентом Петербургского Общества любителей российской словесности – авторитетной литературной организации, ведущее место в которой в конце 1810–начале 1820-х годов принадлежало Ф. Глинке, К. Рылееву, братьям Бестужевым, Н. Гнедичу, А. Дельвигу, А. Грибоедову и др. Дружеские отношения связывают Ивановского в это время с братьями Глинками. «Много минут светлых, романтических провели мы вместе, – будет вспоминать позднее Федор Глинка. – Я не забыл прелестный летний вечер в Смоленске, когда среди неги природы и юных возвышенных ощущений мы читали вместе письмо Руссо к Сесилии» [4]. Сергей Глинка охотно помещал в своем журнале «Русский вестник» сообщения из Смоленска и стихи Ивановского, а тот, в свою очередь, был прилежным подписчиком и читателем как журнала, так и «Сочинений» и «Истории» своего земляка. Был в числе знакомых Ивановского и третий брат – Иван Глинка. В эти же годы, судя по всему, завязываются доверительные отношения и с братьями Андросовыми, старший из которых – Василий Петрович – станет издателем журнала «Московский наблюдатель» и прославится как лучший русский статистик своего времени.
К исходу 1810-х годов Ивановский, таким образом, стал заметной фигурой местного образованного общества. Без учета его деятельности и влияния наши представления о культурной жизни тогдашнего Смоленска оставались бы весьма неполными.
В канун нового, 1820-го года, 30 декабря, умер смоленский губернатор барон Аш, в связи с чем начинается давно ожидавшаяся оппозицией смена местных административных кадров. В числе прочих А. А. Ивановский также оставляет свою должность, а скоро и вообще уезжает из Смоленска в Петербург и поступает там на службу в судебное ведомство канцелярии военного министра. Начинается кульминационная глава его интересной биографии.
Столичная жизнь резко расширяет круг светских и литературных связей Ивановского, дает ему новые возможности для духовного развития и творчества. Теперь его симпатии явно на стороне молодого поколения российских поэтов и прозаиков из так называемой «романтической школы». Он зачитывается распространяющейся в списках комедией «Горе от ума», переживает бурное увлечение первыми повестями Александра Бестужева. Отметим, что с обоими своими кумирами смолянин свел личное знакомство. Трудно сказать, где и когда произошла первая встреча с Пушкиным, но в 1828 году граф Бенкендорф, выбирая среди своих подчиненных подходящего человека для деликатного визита к великому поэту, останавливается на Ивановском – по причине его с Пушкиным «хорошего знакомства», как объяснил Бенкендорф. Через Ивановского адресуется к Пушкину из своей петрозаводской ссылки и Федор Глинка [5].
Тяжелейшим испытанием стало для Ивановского восстание декабристов. Судьба поставила его в крайне сложное, двусмысленное положение. Как чиновник военно-судебного ведомства волею Николая I он был включен в качестве делопроизводителя в состав высочайшей следственной комиссии по делу заговорщиков. Вряд ли Ивановский, при все обширности его связей, знал что-нибудь о движении, об «обществах», о конкретных политических намерениях декабристов, однако среди арестованных оказалось немало близких ему людей, знакомством с которыми он всегда дорожил, талантами которых привык восхищаться. К чести нашего земляка, он достойно исполнил свою более чем незавидную роль. Как выяснили исследователи декабризма, Ивановский (разумеется, в пределах своих скромных должностных полномочий) использовал всякую возможность для помощи подследственным. Считается, например, что он немало способствовал «очищению» и освобождению А. С. Грибоедова. И наконец (тут уж, видимо, проявилась его страстная привязанность к отечественной словесности), он вообще осуществил крайне дерзкую рискованную операцию: изъял из следственных дел ряд ценнейших для последующей истории автографов, в том числе рукописи А. Бестужева, Корниловича, письма Пушкина, Вяземского, Грибоедова, Дениса Давыдова и др. – общим числом свыше 70 – и до конца дней сохранял их тайно в своем имении.
Не изменил себе Ивановский и в годы последекабристской реакции. Пожалованный царем пожизненной двухтысячной пенсией («за отличные труды в комиссии») и взятый в ближайший штат самого Бенкендорфа, он остается верен прежним понятиям, старым друзьям и даже некоторым образом продолжает их либеральное дело. Так, своего рода отблеском, зарницей былого вольнодумства стал собранный и изданный им в 1829 году художественный альманах «Альбом северных муз».
К составлению альманаха Ивановский приступил почти сразу же после процесса декабристов. Считается, что с помощью этой книжки в случае ее успеха он намеревался получить средства для своего сосланного друга А. О. Корниловича и его семьи. Расчет был не безоснователен, поскольку к участию в сборнике Ивановскому удалось привлечь самых авторитетных писателей тех лет, лучшие литературные силы: Пушкин, Вяземский, Языков, Ф. Глинка, Туманский, Подолинский, Шевырев, Сомов, Булгарин, Сенковский, Ознобишин, Козлов, Раич и др. Несомненно, только известный, уважаемый в литературном мире человек мог объединить под одной обложкой столько маститых современников. 
«Альбом северных муз» примечателен не только созвездием имен и талантов, не только добротным художественным качеством большинства материалов [6], но и своим вольнодумным направлением, вызывающим, в условиях всеобщего испуга и верноподданничества, подтекстом. Достаточно сказать, что в альманахе (пусть без имен и фамилий – под звездочками) опубликованы стихотворение казненного Рылеева «На смерть Байрона» и отрывок из поэмы сосланного А. Бестужева «Андрей, князь Переяславский». Кроме того, явно соотнесено с потрясшими Россию недавними событиями центральное произведение сборника – историческая повесть из времен Петра I «Татьяна Болтова», подписанная литерами «А. И.».
Борис Болтов, сын старосты подмосковного села Измайлова, и выросшая в его семье как воспитанница дочь стрелецкого головы Татьяна уже давно любят друг друга, и ничто, казалось бы, не может помешать соединению молодых людей. Глава дома готов благословить их брак. Скоро свадьба. И тут, как снег на голову, объявляется отец невесты, много лет тому назад обвиненный в измене за недонесение царю о стрелецком заговоре и скрывавшийся с тех пор от правосудия. Татьяна узнает правду: она дочь государственного преступника! Не желая позорить собою Бориса, она отказывается от замужества. Надежды влюбленных на счастье становятся проблематичными.
Узловой эпизод повести, ради которого задуман и выстроен весь сюжет, – суд над стрельцом Медведевым, раскаявшимся отцом Татьяны, и столкновение при этом двух «правд», двух понятий о справедливости, наказании и милосердии. Знаменитый петровский вельможа, «князь-кесарь» Ромодановский в своей фанатичной защите престола не знает компромиссов и пощады, он убежден, что «страхом всего удобнее держать умы в беспрекословном повиновении». (Разве не так, заметим, держала себя в недавнем деле декабристов николаевская комиссия да и сам царь, приговаривая одних к виселице, других – к десятилетиям каторжных работ?) Автор повести явно не согласен с неумолимым Ромодановским и противопоставляет «князю-кесарю» другого судью – спокойного, мудрого и человечного Тихона Ивановича Стрешнева, согласно которому «большая часть наших заблуждений суть мгновенные заблуждения страстей и убеждением и кротостью можно в самом закоренелом злодее пробудить усыпленную совесть». «Милость есть удел царей, – вторит Стрешневу третий участник спора, Мусин-Пушкин, – и облегчение судьбы кающегося виновника не есть нарушение закона».
Воплощением высшей государственной мудрости и образцом справедливого монарха предстает в повести сам царь Петр I, который в конце концов склоняется к «правде» Стрешнева и подает свой, решающий голос за помилование стрелецкого головы, тем самым возвращая утраченное счастье и Борису с Татьяной. Этот явно идеализированный, гуманистически истолкованный образ Петра в контексте 1828 года также должен был восприниматься читателями как прозрачная укоризна Николаю I и его судьям, как призыв к «облегчению судьбы кающегося виновника».
Наличие в повести осознанной исторической параллели к процессу декабристов, к тогдашним спорам о «преступлении и наказании» представляется нам очевидным.
Кто был автором «Татьяны Болтовой»?
Длительное время у историков русской литературы не было сомнений по этому поводу и автором повести признавался не кто иной, как сам издатель альманаха А. А. Ивановский. Однако в 1932 году А. Г. Грумм-Гржимайло, сославшись на опубликованное им письмо декабриста А. О. Корниловича от 29 ноября 1832 года, в котором тот упоминает о каких-то своих повестях, помещенных в неназванном альманахе Ивановского, изъяснил подпись «А. И.» как «Александр Иосифович», т. е. именем и вариантом отчества Корниловича. По мнению Грумм-Гржимайло, декабрист является автором и другой повести о Петре I из «Альбома северных муз» – «Утро вечера мудренее», хотя подписана она совсем другим псевдонимом: «Старожилов» [7].
Мнение Грумм-Гржимайло и в самом деле представляется основательным, однако, на наш взгляд, вопрос о «Татьяне Болтовой» нельзя считать закрытым, так как и в пользу первоначальной версии – об авторстве Ивановского – можно привести дополнительные, ранее не использованные аргументы.
Прежде всего обращает на себя внимание, что криптоним «А. И.» употреблен в альманахе дважды: под повестью о Татьяне Болтовой и на титульном листе – как инициалы издателя («Альманах на 1828 год, изданный «А. И.»). Принадлежность последнего псевдонима Ивановскому является бесспорной. В таком случае, трудно поверить, что он допустил в составленной им книге одно и то же обозначение для себя и для своего автора, даже с учетом конспиративности материала и стремления скрыть от цензуры предосудительное декабристское имя. С другой стороны, будь это все-таки Корнилович, зачем использовать для него сразу два псевдонима: «А. И.» и «Старожилов»? К тому же, и в житейском обиходе, и в письмах Корниловича всегда называли «Осиповичем», а не «Иосифовичем». Осипом именует своего отца и сам декабрист.
Усомниться в авторстве Корниловича побуждает и сама повесть о Татьяне Болтовой. Ее содержание, как мы видели, является прозрачной аллюзией к процессу декабристов – следовательно, и написана она должна быть не до, а после событий 1825 года. В самом деле, как-то мудрено представить, что автор повести о кающемся бунтовщике и всемогущем монархе сам В ТО ЖЕ САМОЕ ВРЕМЯ является заговорщиком и идет на Сенатскую площадь для борьбы с царем. Однако еще менее вероятно, что повесть создана Корниловичем после 14 декабря, поскольку он был арестован в первую же ночь после восстания, затем содержался в Петропавловской крепости, Читинском остроге и снова в Петропавловской крепости, причем разрешение иметь книги и письменные принадлежности было дано ему лишь в 1828 году, когда альманах Ивановского уже был практически сформирован.
Сильным доводом Грумм-Гржимайло в пользу Корниловича, заслуживающим специального разговора, является ссылка на общеизвестную приверженность декабриста к эпохе Петра I, его историографические исследования и художественные сочинения об этом времени. Авторитет Корниловича-историка действительно стоял очень высоко, и даже Пушкин берет у него кое-какие подробности для своего «Арапа Петра Великого». Однако Грумм-Гржимайло, судя по всему, не знал, что Ивановский тоже имел подобные наклонности, тоже не был новичком как вообще в российской историографии, так и в литературе о Петре I. Может быть, именно это совпадение интересов и сдружило их с Корниловичем где-то в первой половине 1820-х годов: одна из статей декабриста даже написана была им в гостях у Ивановского, в его псковской усадьбе.
Интерес к истории проявился у Ивановского еще в смоленские годы. Похоже, сама атмосфера, аура древнего города, только что снова пережившего событие мирового масштаба – наполеоновскую эпопею, побуждала тогдашних смолян к историческим штудиям.
«Вот башни – чада древних лет,
Они нас в думу погружали», – 
говорится в послании Ивановского к сыну губернатора, молодому барону Ашу. Не случайно также Ивановский является одним из немногих влиятельных людей города, кто без насмешки, а, наоборот, с сочувствием и вниманием относился к неусыпным самодеятельным историческим разысканиям Никифора Мурзакевича – бедного священника Одигитриевского прихода и первого серьезного историографа Смоленска. Именно через Ивановского отец Никифор добился в 1818 году – причем, с публикацией в столичных журналах – известного «Приглашения барона Аша» к сбору и охране исторических документов и реликвий в Смоленской губернии. Это была первая в российской провинции официальная инициатива такого рода! По мнению изучавшего ее Л. В. Алексеева, рука Ивановского – «человека вполне образованного и с широким кругозором» – ощутима и в тексте памятной прокламации [8]. Думается, мы должны ввести этого человека не только в число литераторов, но и в число первых краеведов нашего города, поскольку, по свидетельству того же Мурзакевича, поощряя изучение местной старины, он и сам занимался «описанием истории нашествия французов на Смоленск» [9].
Входило в сферу исторических интересов Ивановского и петровское время. Свидетельство этому – публикация журналом «Русский вестник» в 1919 году (№ 4) его очерка под названием «Милосердие императора Петра I», по сюжету и общей направленности весьма близкого повести «Татьяна Болтова». Очерк этот небезынтересен и для историков Смоленска, так как являет собою самую, по-видимому, раннюю запись известного местного предания о помиловании царем Петром сосланных в город участников стрелецкого бунта.
В центре рассказа – Петр I и игуменья Вознесенского девичьего монастыря Марфа Рыдванская, а ситуация напоминает столкновение двух «правд» в «Татьяне Болтовой».
В связи с приездом в Смоленск молодого царя готовится публичная расправа над его противниками-бунтовщиками. Три дня и три ночи не знает покоя игуменья Марфа, сокрушаясь о предстоящем массовом смертоубийстве: «Взоры ее были мрачны, движения медленны, голос слаб». На четвертый она не выдерживает, бросается царю в ноги и заклинает его о милосердии. Тронутый ее словами, Петр признается, что и сам во все дни своего пребывания в Смоленске испытывал некое душевное томление и терзался сомнениями. Марфа, таким образом, помогла царю понять самого себя. Следует эффектная сцена объявления царской милости стрельцам, уже изготовленным для казни на Сенной площади. В благодарность за сердечное облегчение Петр дарует монастырю 1200 рублей деньгами и 1000 пудов железа – на возведение новой каменной церкви – и даже собственноручно набрасывает план будущей постройки. Последним человеком, видевшим своими глазами этот царский рисунок в губернском архиве, был Никифор Мурзакевич – затем листок безвозвратно сгинул в кострах и пожарах двенадцатого года.
Для любителей местной старины рассказ Ивановского о Петре I интересен также рядом примечательных подробностей о пребывании царя в нашем городе, а также о бытовании легенды об этом. Ивановский, по его словам, почерпнул свои знания в беседах с 95-летним священником Георгиевской церкви Василием Петрашевичем, память которого хранила «множество рассказов из древних происшествий», сам же старец слышал когда-то все это от своего отца – свидетеля событий на Сенной площади. Достоверность рассказанного Петрашевичем Ивановский проверил у Мурзакевича, сославшегося, в свою очередь, на другого смоленского долгожителя – 90-летнего протопопа Вознесенского монастыря Герасима Карповича, а тот, опять-таки, на отца-«самовидца». «Сии две особы, присовокупляет от себя Ивановский, – были известны у нас по преклонности и бодрости лет, по правилам Веры, нравственности и здравого рассудка – следовательно, достойны доверия. За всем тем не имею права выдавать оное за несомненную истину».
Запоминаются в очерке Ивановского и некоторые мелочи бытового характера. В связи с опасениями Петра за свою жизнь, боязнью отравления пища для него готовится на кухне Вознесенского монастыря под присмотром самой Марфы Рыдванской и ею же доставляется к царскому столу – «в тройчатке, т. е. глиняном из трех отделений горшке», в каковых исстари принято было носить обеды работающим в поле крестьянам. В случае недомогания настоятельницы судки должны были опечатываться ее печатью и пересылаться с верной монахиней. Останавливался царь в Смоленске в доме воеводского секретаря Михаила Хрисанфовича Гедеонова – человека новой, петровской складки, образованного, знающего языки, поездившего по чужим странам. Располагался дом Гедеонова недалеко от Вознесенского монастыря по направлению к Днепровским воротам.
Вернемся, однако, к Ивановскому и «Татьяне Болтовой».
Как видим, стрелецкая тема и образ милосердного Петра I появились в творчестве Ивановского задолго до составления им «Альбома северных муз», так что повесть о Татьяне Болтовой вполне может быть рассмотрена как развитие темы, как вариант уже обработанного однажды «смоленского» мотива. И вообще личность царя Петра была дорога Ивановскому не меньше, чем его другу Корниловичу. «По душе он наш современник и будет современником всех веков», – говорится о Петре в очерке 1818 года. Оба они: и Корнилович, и Ивановский – были людьми западнической, «петровской» ориентации.
Приведенные здесь факты и соображения если и не решают вопрос об авторе спорной повести, то, во всяком случае, предостерегают от безапелляционного суждения. Обе версии имеют сегодня свои «за» и «против». Не исключена и третья – какая-то форма дружеского сотворчества, соавторства: например, использование Ивановским попавшего к нему из следственных материалов текста Корниловича с последующей обработкой его в духе последекабристских настроений и проблем, в русле «смоленского» очерка 1818 года.
Вряд ли упомянутые в нашей статье произведения исчерпывают наследие Ивановского. Публикатор его архива и автор первой статьи о нем В. Е. Якушкин утверждал, что он до конца дней писал и поддерживал литературные связи, однако сочинения эти остаются нами не выявленными (за исключением маленькой мемуарной заметки о Пушкине). Вообще, надо заметить, что последние двадцать лет жизни Ивановского выглядят довольно загадочно. Непонятен внезапный уход в отставку в 1829 году – резкий обрыв успешно шедшей служебной карьеры. А чего стоит его пресловутый сундук с материалами по 14 декабря, бережно сохраняемый в псковском Гривине – имении покойной супруги Софьи Казимировны (урожденной баронессы Аш) с карандашными портретами Пестеля, Рылеева, Каховского, Муравьева, Бестужева, Трубецкого, Юшневского… Этот человек одинаково хорошо знал и Смоленск и Петербург, и литературный мир и коридоры власти – сам же остался неузнанным. По всем приметам, он находился в разладе со своим временем, с николаевской Россией, а может быть, – и в разладе с самим собою. Похоже, что в 1830-40-е годы наш земляк пополнил ряды русских интеллигентов, которых несколько позже с легкой руки Ивана Сергеевича Тургенева стали называть «лишними людьми». «Ивановский, – писала в позапрошлом веке «Русская старина», – унес с собою в могилу многие тайны, которые, может быть, никогда не будут разоблачены историей» [10].
Однако и того, что известно нам сегодня о деятельности Андрея Андреевича Ивановского, вполне достаточно, чтобы с уважением отнестись к его неординарной личности и найти для него подобающее место в истории и литературе нашего края.

Примечания:
1. Трофимов И. Т. Писатели Смоленщины. Изд. 2-е. – М., 1973. – С. 21.
2. Общественно политическая роль Ивановского, его участие в процессе декабристов охарактеризованы нами в специальной статье об этом. См. «Край Смоленский»,– 1991. – № 1.
3. Ранние стихотворения и прозаические зарисовки, частично использованные в статье, содержатся в журналах «Русский вестник» (1817, № 1; 1818, № 3; 1819, № 5 и др.), «Сын Отечества» (1817, т. 40) и др.
4. Русская старина. 1889. – № 7. – С. 119.
5. Там же. – С. 123.
6. Рецензент «Московского вестника» поставил «Альбом северных муз» выше всех альманахов 1828 года. См.: Московский вестник. 1828. – Ч. 8, № 6. – С. 197.
7. Грумм-Гржимайло А. Г. Декабрист А. О. Корнилович // Декабристы и их время. – Т.11. – М., 1932.
8. Советская археология. – 1990. – № 1. – С. 286.
9. Письмо Н. А. Мурзакевича графу Н. П. Румянцеву // Русская старина. 1874. – № 2. – С. 392.
10. Русская старина. 1874. – № 2. – С. 392.